— Может, и рассказывала, — говорит она, на секунду отрываясь от своей выпивки.
— И они тебе поверили? — Несмотря на желание оставаться спокойным и не заводить Лили, несмотря на мысль, что сегодня он исключительно хорошо справился, Марк обнаруживает, что все больше и больше волнуется — при самой мысли о том, что над его дочерью издевались, он думал, что этого не было, но выясняется, что так оно и было. Что он знает? Что он теперь о чем-либо знает? Никто никогда не говорил ему правды.
— Почему ты у них не спросил? Они все время делают заметки, — говорит она. — Уверена, они расскажут тебе, что именно со мной не так. Обо всем расскажут.
— Что с тобой не так? — говорит он, чувствуя, что его руки стали жесткими и липкими от капель Dooleys и от пота, но он не хочет вытирать их о брюки, он даже на секунду не может допустить, что Лили способна ответить ему прямо.
Но она отвечает, она поворачивается к нему лицом и бросает свои кнопки, бросает своего сноубордиста, и тот бесконтрольно катится по горам, делая, когда ему угодно, эти кувырки и верчения, кричит «Ура!», и врезается в других сноубордистов, и натыкается на серые скалы с электронным стоном и криком «О нет!», она отвечает ему, она наконец смотрит ему в лицо своими иссиня-голубыми глазами, и ее пухлые щеки сияют от мерцания экрана и, вероятно, от слишком большого количества выпитых Dooleys:
— Они говорят, что я страдаю от низкой самооценки. Вот что не так с нами со всеми в этом интернате, именно это. Низкая самооценка. Они говорят, что мы себя не уважаем. Что мы хотим нанести вред своему телу, и поэтому мы не едим, или режем вены, или поджигаем сами себя. Говорят, что мы всегда хотим это с собой делать.
Отшагнув назад, отшатнувшись от теплого порыва потного, больного, алкогольного дыхания Лили, отшатнувшись от ее прямоты, ее искренности, Марк говорит:
— И из-за чего такое получилось?
— Из-за того, что у меня говенные родители, — говорит она, вытаскивая из переднего кармана смятую пачку сигарет. — Из-за того, что рядом не было папы. Из-за того, что рядом не было папы, который мог бы сказать мне, какая я хорошенькая, когда мне было семь. Вот что они сказали.
— Теперь я здесь, — говорит он, осознавая, что, вероятно, провел вдвоем с Лили так много времени в первый раз с тех пор, как брал ее с собой кормить уток в паб «Лебедь», а потом греться в галерее, с тех пор, как она была крошкой, все еще пила из бутылочки, все еще носила подгузники.
— А, ну да, несколько опоздал, ты не находишь? — говорит она, доставая из помятой пачки длинный сигаретный окурок. — И вообще, зачем ты приехал?