А потом к ним пришла эта женщина из социальных служб, с длинными черными сальными волосами и в больших очках. Однажды вечером она появилась абсолютно из ниоткуда, а он хотел бы знать, откуда она взялась. Впрочем, как он потом узнал, Ким была в курсе этого визита, потому что ее участковый врач был в контакте и с социальными службами, и с местным департаментом полиции по домашним преступлениям, и она заявила перед этой женщиной, когда они втроем сидели на кухне, и он распалялся все больше и больше, потому что Ким рассказывала этой женщине, этому социальному работнику, какой он жестокий, рассказывала в подробностях о побоях, которыми он ее наградил, конечно же, чрезмерно все преувеличивая, и ни словом не обмолвилась о том, как совершала эти эскапады из дома, ни словом не обмолвилась о своих интрижках и о своих беспорядочных сексуальных связях, и в первую очередь именно это так глубоко его задело, а Ким не позволила ему вставить ни слова в свою защиту, не дала ему и шанса четко изложить свою позицию, так что ему оставалось только орать и стучать по столу от отчаяния, оказавшись бессильным перед этой ложью, перед этой тотальной несправедливостью, и она внезапно совсем спокойным тоном заявила перед этой действительно очень застенчивой женщиной: «Марк, почему бы тебе не пойти наверх и не подрочить? Иди, сделай нам одолжение. Я не хочу, чтобы ты доставал свой хуй на глазах у этой прекрасной юной леди. Смотрю, тебя довели до отчаяния. До бешенства. Вы, мужчины, все одинаковы».
И вот она стоит перед ним, думает он, в Ньюбери, но то же самое могло происходить Норфолке десять лет назад, это все те же старые ловушки. Она запутывает его. Сбивает его с мысли. Насмехается над ним. Доводит до бешенства. Говоря — «Хочешь со мной трахнуться?»
А хочет ли он с ней трахнуться? Он действительно хочет сделать именно это? Пока он раздумывает над этим, раздается звон дверного звонка. Глубокий, мелодичный дин-дон — в точности такой же звук, каким звенит звонок его матери, старомодный звон, думает он, звук из его детства — сотрясает маленький дом.
Сделав шаг назад, он дает Ким пройти к передней двери, а затем отступает в дальний угол комнаты, откуда, как он надеется, гость не сможет его увидеть, кто бы это ни был. Только что они орали и, может, даже начали бы драться — прямо как тогда, много лет назад, — и он не хочет, чтобы кто-то его здесь видел. Он определенно не хочет, чтобы его знали здесь как отца Лили — ни какие-то друзья Ким, ни один из ее рукастых соседей. Сейчас он даже не хочет, чтобы таким его увидела Лили — беззащитным. Он же всегда отрицал перед ней, что бывал жесток с ее матерью.