Жена приоткрыла дверь и шепотом позвала:
Турецкий, марш к телефону.
Я вышел вслед за ней в коридорчик, затем в прихожую, приложил трубку к уху и проворчал:
— Слушаю.
В трубке раздалось приглушенное и несколько смущенное покашливание, которое могло принадлежать только одному человеку, заместителю генерального прокурора Константину Дмитриевичу Меркулову, моему учителю и другу. Трудно сказать, был его аристократизм врожденным или выработанным, но мы называли его князем еще тогда, когда Костя работал следователем по особо важным делам Мосгорпрокуратуры.2
— Саша? Извини, ради Бога, что беспокою. Будь моя воля, послал бы дежурного следователя, да и дело с концом…
— А что случилось-то?
— Застреленный у нас. Иностранец…
— Так теперь этого добра навалом!
Вяло пытаюсь отбояриться от необходимости переться на ночь глядя на место происшествия, хотя прекрасно понимаю: если бы случай был заурядным, Костя никогда бы не поднял меня с постели. На то молодняк есть, сильный, энергичный и мечтающий о карьере.
— Посольство американское очень интересуется, Саша, — скучным голосом измотанного человека пояснил Меркулов.
— Американец, значит? — уточняю я.
— Ну да. Причем не окорочка от Буша привез, а политику делать приехал.
— За то, может, и поплатился?
— А это тебе, Саша, выяснять. Я уж стар, я уж сед…
— …бедна сакля твоя! — почти машинально подхватил я.
— В этом, гражданин начальник, вы правы как никогда. Езжай, Сашок, в больницу, в нашу любимую. Тело там. Чтоб тебе не скучно было, я от МУРа Грязнова пригласил.
— И на том спасибо…
Пока я собирался, пока приехала за мной по просьбе Меркулова милицейская машина, тело убитого американца уже переправили в морг на Большой Пироговской. Там оно должно было ждать, когда привычно скорбные служители Харона привезут ему цинковое дорожное пристанище, вполне возможно даже не обернутое звездно-полосатым флагом.
Печально, конечно, но время делало и продолжает делать из меня циника. Иногда мне удается сдержать себя и свой сарказм изливать в узком кругу. Но удается дождаться подходящей минуты не всегда. Вот когда ляпнешь, увидишь вытаращенные глаза подследственного или, того хуже, начальства. Ругаешь себя, но поздно — слово не воробей…
Слава Грязнов потерял добрую треть своей рыжей шевелюры за те десять с лишним лет, которые мы знаем друг друга. То, что осталось, поблекло, местами сменилось грязновато-белыми прядями седины. Однако по службе он был все тот же старший оперуполномоченный уголовного розыска, старый облезлый сыскарь. И погоны у него были все те же — майорские.