Он пошел дальше и увидел другие вывески, неоновые огни которых погасли в самый разгар летнего сезона впервые за многие-многие годы. «Фламинго». «Мята». «Дюны». «Сахара». «Хрустальный башмачок». «Империал». Но где же люди? Где же вода?
Едва осознавая, что же он делает, предоставив ногам самим выбирать дорогу, Мусорщик свернул направо. Голова его была опущена так низко, что подбородок касался груди. Он задремывал на ходу. И когда ноги его наткнулись на бордюр и Мусорщик упал, разбив нос о тротуар, он поднял голову и узрел нечто невероятное — он не мог поверить своим глазам. Он не замечал крови, струйкой стекавшей из носа на рваную голубую блузу. Ему казалось, что он все еще спит и видит сон.
Невероятно высокое белое здание устремилось ввысь, в пустынное небо, это был монолит в пустыне, игла, монумент не менее величественный, чем Сфинкс или пирамида Хеопса. Окна восточного фасада, словно в предзнаменование, горели отраженным светом восходящего солнца. Впереди этого белоснежного сооружения в пустыне по флангам парадного входа стояли две золотые пирамиды. Над входом был огромный бронзовый барельеф оскалившейся львиной головы.
А еще выше, также из бронзы, располагалась незамысловатая, но по смыслу легендарная надпись: «ГРАНД-ОТЕЛЬ МГМ[1].
Но внимание Мусорщика было приковано к тому, что открылось его взору на поросшем травой прямоугольнике между стоянкой и входом. Мусорщик неотрывно смотрел, охваченный жестокой лихорадочной дрожью, на какое-то мгновение он так и застыл, опираясь на окровавленные руки, между которыми свисал обтрепанный бинт, и все смотрел и смотрел на фонтан выцветшими голубыми глазами, теперь уже наполовину ослепшими. Из груди его вырвался длинный тихий стон.
Фонтан работал. Это было помпезное сооружение из камня, украшенное лепкой под слоновую кость и облицовкой под золото. В прозрачных струях играли разноцветные огни, окрашивая воду то в пурпурный, то в желто-оранжевый, то в красный, то в зеленый цвета. Воздух оглашался громким ежесекундным всплеском низвергавшихся в бассейн струй.
— Сибола, — пробормотал Мусорщик и с трудом поднялся на ноги. Его неуверенное ковыляние перешло в рысцу. Рысца перешла в бег, бег перешел в спринтерский рывок, а спринтерский рывок — в сумасшедший порыв. Его покрытые рубцами колени поднимались почти до уровня шеи, а изо рта стало вырываться слово, длинное слово, возносящееся подобно бумажному змею в голубую высь, заставляя людей на верхних этажах прильнуть к окнам (и кто же их видел? может быть, Бог, а может, Сатана, но только не Мусорщик). По мере того как он приближался к фонтану, слово становилось все громче, пронзительнее, и этим словом было: