Карпухин промок до нитки. Исхлестанное брызгами лицо горело, глаза покраснели и слезились. А ветер все неистовствовал во тьме, и Карпухину временами казалось, будто весь мир затопила черная пучина. Краем уха он слышал разговор командира с Семиным, слышал приказ вызвать на мостик матросов и боцмана.
Боцман и трое матросов, назначенных работать с буем, поднялись на мостик. Они были похожи на древних рыцарей в своих распираемых воздухом спасательных жилетах. Федосов сам инструктировал их. Он кричал, но шум океана заставлял по нескольку раз повторять каждую фразу.
— Работа опасная, — сказал он в заключение, — кто в себе не уверен — заменим.
Все промолчали.
— Коли так, приступайте!
Карпухину стало не по себе. Как же в таком деле он оказывается в стороне? Еще подумают, что он трусит.
— Разрешите? — обратился он к командиру. — Позвольте и мне с ними.
Федосов пожевал губами, вытянул из кармана носовой платок, принялся сосредоточенно вытирать руки. Карпухин затаил дыхание. Он не видел вокруг себя ничего — только испытующие глаза командира.
— Хорошо, пойдете старшим. Боцман останется здесь.
Покуда лейтенант облачался в спасательный жилет, матросы спустились в ограждение рубки. Командир разрешил им курить. Неяркий огонек на миг осветил лица моряков и погас, задутый ветром. Они стояли на трапе, круто спускавшемся в темноту, и Ткачу представлялось, что трап уходит прямо в море.
Стоявший рядом с ним Буров после третьей попытки зажечь спичку с проклятием выплюнул измочаленную папиросу.
— Ты чего? — наклонился к нему Ткач.
— Ветер, будь он неладен! Не прикурить…
Ткач обхватил его за плечи, прокричал в самое ухо:
— А ты говоришь: нет романтики. Вот она, гляди, экая силища!
Послышался голос Карпухина: “Спускайтесь, товарищи!” — и сразу стало не до разговоров.
Карпухин выглядывал в приотворенную дверцу ограждения рубки, выжидая момент, когда можно будет выскочить на палубу. Надстройку заливало; конца ее не было видно — он терялся где-то в темноте, сливаясь с морем. Кормовой отличительный огонь бледным полукружием улегся на палубе за рубкой. За ним была плотная черная стена ночи. Лодка вздрагивала и стонала, словно жаловалась на разъяренное море.
“И чего мешкаю!” — обругал себя Карпухин. В эту минуту узкий прожекторный луч с мостика заплясал на палубе. Сердце у Карпухина сжалось на миг, дыхание перехватило. Но он пересилил себя, выкрикнул:
— Пошли! — и, протиснувшись в узкую дверцу, бросился вперед, к серебряной струне леера.
Буров и третий матрос, Снитко, последовали за ним. Ткач на секунду замешкался в двери — путь ему преградила волна, ударила в грудь, отбросила к противоположному борту. Кряхтя и выплевывая соленую воду, Тарас встал на ноги и упрямо шагнул к двери.