Я иду со своей старой подругой Кейт и думаю, что с нами еще один друг, Дик. Мы находимся в огромном мавзолее, в одном из семейных склепов. На большой плите начертано имя семьи: на стене написано «Томас», а внизу на плите поменьше «aidos»[24]. Совершенно точно я отношусь к этой семье и имею право быть похороненной под плитой, на которой написано «aidos», словно это мое имя, даже если оно звучит для меня странно и чуждо. Кейт собирается мне вколоть лекарство, которое «поможет мне уснуть» или «умереть». Я очень этого хочу, наверное, даже прошу. Я приближаюсь к ощущению смерти, желая как можно дольше в нем остаться, покинув навсегда хлопотную жизнь, и получить умиротворение. Но как только мы приближаемся к решающему моменту, я испытываю ужас и панику, меня наполняет желание жить, ни от чего не отказываться, как бы это ни было больно. Я хочу умереть и одновременно хочу жить. В последнюю минуту меня тянет назад, я совершенно не в состоянии принять решение и через все это пройти.
Как Гамлет, сновидица сталкивается с вечным вопросом: быть или не быть? Ее нельзя назвать суицидальной в полном смысле этого слова. На метафорическом языке сновидение показывает ее желание и сопротивление смерти как радикальное изменение ее жизненной установки. С одной стороны, она хочет — и стремится — видеть жизнь исходя из смерти, глубинного уровня, на котором ее жизненный кризис имеет огромный смысл для души. Вместе с тем она сопротивляется, впадает в панику и приходит в ужас, видя место своего захоронения. Да, здесь есть явное затруднение. Она попала в амбивалентное состояние, в плен парадокса, оказавшись на грани между жизнью и смертью. В состоянии бодрствования она стыдится жизни; во сне она стыдится смерти. Именно там, под плитой с именем богини Aidos, или Стыдливость, должна быть похоронена сновидица, и там она прошла инициацию таинства смерти. В ее стыде и умерщвлении тоже существует сакральное почтительное отношение к действию смерти (mortificatio) во имя спасения души. Ее воскресение могло бы совершиться только через тяжелое умерщвление, сравнимое с тяжестью могильного камня, через глубинное осознание своих ран, вызывающих стыд.
Само по себе состояние mortification, или психологического мазохизма, не является патологическим. Наоборот, это средство, позволяющее нам через переживания видеть свою скрытую, разрушительную патологию. Мазохизм становится патологическим, если он воспринимается буквально и если его утонченное воздействие препятствует самораскрытию и самопознанию, а не ведет к ним. Когда мы меняемся слишком медленно и совсем незначительно, т. е. имеет место почти полная идентификация, это может стать единственным средством увидеть самих себя. Если существует конкретное представление и единственная предпочтительная идентификация, мы все как бы застываем в строительном растворе, состоящем из разных компонентов нашей жизни; в таком же положении оказываются страдающий герой, отвергнутый любовник, косматый аскет, непонятый бунтарь, неоплаканный мученик, вечный страдалец. Мы выброшены из глубины страданий в сферу поверхностных явлений, явного страдания — фантазии мученичества.