Яуберт сам себе удивился, когда понял, что ему хочется рассказать доктору Ханне Нортир о своем приключении с Ивонной Стоффберг. Поделиться с ней радостью. Оказывается, он еще может желать женщину. Поделиться горем. Рассказать о пережитом унижении. Неужели он и вправду запрограммирован на постоянные унижения?
Но оказалось, что дело не только в желании поделиться своими переживаниями. Матту Яуберту не терпелось увидеться с доктором Ханной Нортир, потому что она ему очень нравилась.
Она листала свои записи. Яуберт начал злиться. Разве она не помнит, о чем он рассказывал ей в прошлый раз? Он перед ней душу вывернул, а она все забыла! Ханна Нортир подняла на него глаза. Яуберт заметил, какое усталое выражение застыло у нее на лице, и вдруг до него дошло: он у нее сегодня не первый. До него на плечи хрупкой маленькой женщины взваливали свои несчастья восемь, десять или двенадцать пациентов.
— Во время нашей первой встречи вы очень мало рассказали о своей матери. — Доктор Нортир по-прежнему не отрывалась от своих записей. Ее нежный, мелодичный голос напоминал скрипку.
Яуберт сунул руку в карман куртки, достал сигареты «Бенсон и Хэджис», сорвал целлофановую обертку. Двадцать сигарет лежали в пачке плотными рядками. Первую сигарету всегда трудно доставать, потому что пальцы у него толстые, неуклюжие. Он подцепил фильтр ногтем, потянул. Не спеша сунув сигарету в рот, Яуберт вдруг понял, что доктор давно ждет от него ответа.
— Моя мать…
Почему он так ждал новой встречи? Он сунул руку в карман, достал зажигалку, чиркнул, поднес пламя к сигарете, затянулся. Он заметил, что его рука слегка дрожит. Убрал зажигалку в карман. Посмотрел на Ханну Нортир.
— Какой вы ее помните?
— Я… — Яуберт задумался.
— Я имею в виду ваши детские воспоминания.
Детские воспоминания? Что запоминается в начале жизни? Отдельные эпизоды, как кадры кинопленки, быстролетные мгновения, которые оказывают на тебя такое сильное воздействие, что ты без труда извлекаешь их, покрытые толстым слоем пыли, с самых дальних полок хранилища памяти.
— Моя мать была красивая.
Ему было шесть или семь лет, когда он впервые это понял. Дело было на Фортреккер-роуд, главной улице его детства. Чтобы собрать деньги на строительство новой церкви, прихожанки каждое субботнее утро устраивали торговлю оладьями. Однажды он упросил маму взять его с собой; так хотелось попробовать мягкие, пышные оладьи с хрустящей корочкой, посыпанные сахаром и корицей! Он приставал к маме до тех пор, пока не настоял на своем. Скорее всего, ей просто надоело его нытье. Рано утром на тротуаре собрались пять или шесть соседок. На улице было еще тихо; солнце всходило точно над восточной оконечностью Фортреккер-роуд, как будто улица служила ему ориентиром. Матт сидел поодаль, закрыв голову руками. Ему хотелось спать, он уже жалел, что пошел. Увидев, как деловито соседки раскладывают свой товар, он понял, что угощением и не пахнет. Он закрыл глаза — и вдруг услышал мамин голос. Голос был другой, не такой, как всегда. Матт поднял голову и посмотрел на нее. Мама стояла за столом, выкладывая оладьи на блюдо; ее руки двигались уверенно и споро, а на лице плясали солнечные зайчики. Она что-то говорила. Соседки слушали ее и смеялись. Дома мать все больше молчала, чтобы не навлечь на себя гнев отца. Оказывается, она может быть душой компании! Тогда Матт Яуберт понял, что его мама — не совсем та женщина, которую он знал.