Я походил по саду, потом свернул на тропинку к конюшням, выложенную бетонными плитами. Камеры слежения мигнули огоньками, когда я оказался в поле их зрения, но, похоже, всем было плевать, и тревоги никто не поднял. Ведь здесь никто не стоял на карауле и часовые отсутствовали.
И вообще, за все то время, что я отсутствовал, изменилось немногое. Деревья немного выросли, а кустарник у задней части дома больше не походил на непролазные джунгли, каким я его запомнил. Возможно, из-за зимы.
Ребенком мне страшно нравилось играть в этих густых зарослях. Я строил там шалаши, воображал себя путешественником и искателем приключений, готов был часами лежать в засаде с игрушечным ружьем наготове, подстерегая невидимого врага.
Здесь немногое изменилось, зато сильно изменился я сам.
Я стоял на холоде и в темноте, глубоко затягиваясь сигаретой, прикрывая горящий кончик сложенной чашечкой ладонью, чтоб не было видно. Никто, конечно, за мной не подглядывал, просто в силу привычки.
Вообще-то я не считал себя заядлым курильщиком и не сделал ни одной затяжки, пока не попал на войну в Ираке. Там для меня все изменилось. Почему-то угроза заполучить рак легких в будущем казалась сущей ерундой в сравнении с риском оказаться с простреленной головой.
В Афганистане же, похоже, дымили все. Это помогало контролировать страх, унять дрожь в руке, расслабиться, потому как холодное пиво, равно как и любой другой алкогольный напиток, были для нас под строжайшим запретом. Еще хорошо, что не баловался опиумом в отличие от местных. Это тоже запрещалось командованием.
Я привалился к углу дома и глубоко затянулся, чувствуя знакомое возбуждение по мере того, как никотин проникал в кровь и вместе с ее током доставлялся в мозг. Найти хорошую сигаретку и спокойно подымить всласть в госпитале нелегко, но здесь я снова был сам себе хозяин и наслаждался свободой.
В окне комнаты прямо у меня над головой зажегся свет.
— Какого черта он сюда приперся? Только этого нам сейчас не хватало! — Мать говорила громко, во весь голос.
— Да тише ты! Еще услышит. — А это отчим.
— Да ничего он не услышит, — гаркнула она в ответ. — Вышел на улицу.
— Послушай, Джозефин, — сердито произнес отчим, — вся эта чертова деревня услышит, как ты тут разоряешься.
«Удивительно, что он говорит с ней таким тоном, — подумал я. — Возможно, он вовсе не такая уж мямля, как я считал». Дошло до того, что мать послушалась, понизила голос, и они продолжали переговариваться, только уже тише. Кипя от раздражения, я пытался уловить хоть слово в этом невнятном бормотании и простоял под окном достаточно долго в надежде, что они снова разойдутся и перейдут на повышенные тона.