Я не могла забыть потерянного выражения в глазах Максима, когда мы поднимались по тропинке через лес, я не могла забыть его слов: «О господи, какой же я был дурак, что вернулся!» Во всем этом была виновата я одна — зачем я пошла в ту бухту?! Я вновь открыла дорогу в прошлое. И хотя Максим оправился и вновь стал самим собой и мы жили с ним бок о бок, ели, спали, гуляли, писали письма, ездили в деревню, прокладывая себе путь час за часом сквозь каждый день, я знала, что из-за этого между мной и Максимом стоит стена.
Он блуждал в одиночку по другую сторону от нее, и я не могла к нему присоединиться. Я теперь все время волновалась, я боялась, как бы неосторожное слово или неожиданный поворот разговора не вызвали в его глазах то выражение. Я стала страшиться простого упоминания о море, ведь это могло повлечь за собой разговор о лодках, о несчастных случаях, о том, что кто-то где-то утонул… Даже Фрэнк Кроли, пришедший как-то к ленчу, страшно меня напугал, сказав что-то насчет парусных гонок в гавани Керрита в трех милях от нас. Я уставилась к себе в тарелку, сердце пронзила боль, но Максим продолжал разговаривать как ни в чем не бывало, по-видимому, слова Фрэнка никак его не задели, а я сидела, обливаясь потом от неизвестности, спрашивая себя, что может случиться, куда может завести нас этот разговор.
Это было во время десерта, Фрис вышел из комнаты и я, помню, поднялась из-за стола и пошла к буфету взять сыра, хотя мне его вовсе не хотелось, просто чтобы не сидеть с ними вместе и не слушать, я даже напевала что-то вполголоса, чтобы заглушить разговор. Конечно, это было дурно, глупо, так мог вести себя болезненно впечатлительный, склонный к подозрительности и страхам невропат, а не я, веселая и всем довольная от природы. Но я ничего не могла с собой поделать. Я не знала, как мне быть. Моя робость и неловкость еще усилились, и когда у нас появлялись чужие, я тупо молчала. Я помню, что в эти первые недели нам наносили визиты наши ближайшие соседи, и принимать их, пожимать им руки, тянуть время, пока не пройдут обязательные полчаса, — стало для меня еще более тяжким испытанием, чем я предполагала, из-за этого моего нового страха, что они заговорят о чем-то, что нельзя обсуждать. Какая мука этот хруст гравия по подъездной аллее, перезвон колокольчика, паническое бегство к себе в спальню! Небрежный мазок пуховкой по носу, торопливый взмах гребенки над головой и затем — неизбежный стук в дверь и карточки на серебряном подносе.
— Прекрасно. Я сейчас спущусь.
Перестук моих каблучков по ступеням и плитам холла, распахнутые передо мной двери в библиотеку или, еще того хуже, в длинную, холодную, безжизненную гостиную, и там — ожидающая меня незнакомая дама, а то и две, или муж и жена.