Еще до прихода поездов она со вниманием выслушала советы (а там были женщины с опытом первой мировой и гражданской), стараясь не проронить ни словечка. Все советовали искать в санитарном — «среди живых-то и сам найдется». Соглашаясь, кивала, кипяток им носила, но когда к станции почти одновременно подошли два состава, не раздумывая, пошла вдоль того, что направлялся к фронту.
Из растворенных товарных вагонов ей выкрикивали разные шуточки, зазывали, обещали жениха на выбор и разные разности, а она не сердилась, ждала ответа.
— Да будет вам. Еще навоюетесь, — урезонивала она балагуров.
Один хитрющий обманом ухватил Марию за руку и при полной поддержке сотоварищей потащил ее в вагон. Когда их лица оказались совсем близко, она с силой проговорила:
— Да ты!.. Рехнулся, видать?!
Он испугался и отпустил, и Мария не удержалась на ногах, упала на гравий возле вагона. Поднялась, отряхнула подол, поправила заплечную полупустую торбу и все-таки спросила:
— Нет ли Татьянникова Ивана из Курской области?
Ей взамен предложили сразу трех Иванов — махнула рукой и пошла дальше.
Вот так она и нашла его. Иван сидел на корточках в приоткрытых дверях вагона.
— Солдатики, не тут ли Татьянников Иван из…
— Да вот он я, — отозвался Иван, не сразу сообразив что к чему.
— Ну и ладно. Спрыгивай, — без облегчения выдохнула Мария. — Сплошь озорники. Днем парни как парни, а к ночи озоруют.
Иван спрыгнул и не знал, что сказать. Земля под ним плыла. Заговорил шепотом:
— Ты зачем же? Ведь уговор был.
— Дай, думаю, еще разок пригляну. Не к теще едешь на блины. Надо, Ваня.
— Вот, значит, я.
— Вижу, — ответила Мария.
— Ну, как ты?
— А мне что, ты-то как?..
Помолчали.
— Вам на Бородино? Он там перед вечером бонбил, оглашенный.
— Слыхали уже, — проговорил Иван.
— Теперь, сказывают, прямо в сражение. — Мария говорила тише тихого, но Иван и против того еще понизил голос.
— Это ж тайна. Военная. Ты-то откуда знаешь?
— Ясное дело, — в тон ему отвечала Мария, — я никому и не сказываю. Я ж тебе, Ванюша.
— Только ты гляди, с бабами-то полегче.
— Пустяк ли! Только от баб-то и узнала.
Вагонная стенка прогрохотала и раскрылась до упора. Даниил стоял в распахнутом проеме и всматривался в привокзальную тьму. Марии не было видно — так, облако какое-то. Он еле слышал ее голос.
Уже на подъезде к станции, еще до встречи с санитарным, неизвестная ранее дрожь пронизала его насквозь. Он испугался: а вдруг у остальных этой дрожи нет?! Хотел спросить у Ивана, но не решился — стыдно было.
Напрасно он боялся спросить — у каждого в эти первые предфронтовые часы звучала своя собственная, одна-единственная, наверное, для этого самого приготовленная струна, и заглушить ее было делом нелегким. Вся суть была в том — на какой высоте звучала эта струна. Даниил сам скоро догадался: «Чем выше звук, тем хуже, тем труднее с ним управиться; чем звук ниже, тем он тверже и податливее для перевода в настоящее дело». Ему очень захотелось, чтобы Мария вспомнила о нем, попрощалась или сказала какое-нибудь слово. «Ну что за наваждение, — думал он, — сколько среди известных мне людей удивительных девушек, великолепных жен и замечательных матерей, но никому из них, ни за какие блага и посулы не придет в голову искать своего сына, мужа, брата — вот так вот, по всей объятой войной стране, во тьме, в вагонной неразберихе. Искать своего, пусть даже безмерно любимого… Немыслимо! А раз немыслимо — они эту немыслимость творить не станут. А вот эти, укутанные платками, с заплечными торбами, беспаспортные, географии едва ли обученные, идут вдоль составов, спрашивают и не только ищут, но еще и — самое невероятное! — находят! Наваждение какое-то!.. Выходит, никакая это не немыслимость… Мыслимость это! Житейское правило — закон. А без этого — потеря веры в то, что любовь может совершить невозможное. Потеря огромная. Неизбывная.