Меня морила нестерпимая горечь. Я внезапно понял, что это голод. Зверский! Аж голова закружилась.
— Что с вами? — участливо наклонился он ко мне.
— Ивано-ов! — закричал я так, что старший сержант отшатнулся. — Жра-а-ать! Погибаю!
Уж Иванов-то понял меня сразу.
— Я вам говорил, — спокойно отозвался он и принес большой ломоть свежего домашнего хлеба, сала, огромный соленый огурец и луковицу (это уж, видно, от щедрот бабуси). Корсакову сказал: — Ваша пайка на столе, старсержант.
Мною полностью овладела одна мысль: «Только бы не подавиться». А Корсаков неотрывно смотрел, как я жую. Будто в этом глядении была вся его надежда на спасение.
— Может быть, кипятку? — спросил он.
— Да вы что?! Дым засекут, снесут хату вместе с бабусей.
— Так вы же сказали?.. — осторожно спросил он.
— Там-то их нет… А справа и слева сидят.
— Это понятно, а то откуда бы мины…
Мины действительно прилетали и рвались, но обстрел велся как-то лениво, не прицельно, можно сказать, на отпугивание. Было удивительно, как быстро мы оба перешли на обыденный тон. Как раз на сведение счетов сил и не хватило. А счет был не малый.
— Ефрейтор Повель! — позвал я.
Тот дернулся. Он издали, от сарая, прислушивался к нашему разговору, или, вернее, наблюдал из-за плеча. До него долетали только отдельные слова.
— Это вы там ночью стреляли, как ошалелый? Я думал, всех фашистов перебьете, нам ни одного не оставите.
— Я стрелял мало… — произнес он робко.
— Принесите свой автомат.
— Не надо.
— Почему?
— Я не стрелял… Совсем.
— А-а-а! Это, значит, старший сержант Корсаков один за вас отдувался? Бедняжка!
Повель совсем сник.
Нет, так воевать нельзя. Нельзя воевать, если рядом паскудство. А разве жить можно, если паскудство кругом?.. Этот гвардии Корсаков влип случайно. А так к нему не подступишься — подкован на все четыре копыта!.. Повель — совсем другое дело: он с приличными довольно приличный, а с проходимцами будет проходимцем.
Корсаков-Корсаков!.. Это особая порода… Там, на войне, они только примеривались к нам. Подбирали ключи… После войны они сразу обступили нас, образовали плотный круг и начали теснить… Потом гнать… Потом истреблять… Полагая, что жизнь вовсе не обязательно должна быть живой — она может быть и немножечко мертвой. Это даже хорошо, если она мертвовата… Они постепенно стали считать, что могут управлять всем на свете — не только нашей ЖИЗНЬЮ, но и смертью.
Мы выиграли войну у немецких фашистов и проиграли ее у себя дома — своим!.. Мы виноваты. Мы очень виноваты. Мы нелепо пожалели их Там, тогда… Или все еще не поняли, кто они на самом деле?.. Они догнали нас сразу после войны, загнали в угол и победили. Всех, по одному. И не пожалели. Ни одного.