Но сил у Ромашова больше не было. Когда через три минуты мальчишка-вестовой принёс сводки радиоперехвата, генерал-лейтенант спал за столом — щекой на бумагах.
* * *
— Надсотник… надсотник… Олег Николаевич, проснитесь… просыпайтесь же…
Спящий на продавленной раскладушке в углу комнаты человек что-то пробормотал сквозь зубы и сел — с ожесточённым лицом. Отсветы керосиновой лампы, которую держал в руке невысокий белобрысый парнишка, склонившийся к раскладушке, сделали это лицо похожим на древнегреческую маску; коротко подстриженные волосы блестели сединой.
— Олег Николаевич, — парнишка с лампой выпрямился. — Вы приказали разбудить, когда вернётся разведка. И соберутся командиры сотен.
— Все живы? — на плечах камуфляжа рывком поднявшегося человека вздыбились мягкие чёрные погоны с продольной алой полосой и восьмиконечной звёздочкой — знаками различия надсотника РНВ. Под левый погон был заткнут чёрный берет. Надсотник Верещагин вжикнул молнией «Тарзана», щёлкнул ремнём, на котором выделялась большая кобура старого «Маузера» и, забросив на плечо АК-103 с прилаженным подствольником ГП-30, коротко сказал своему вестовому: — Пошли.
— Все живы, — ответил тот уже на ходу.
Надсотник кивнул.
Двери в комнатке, где он спал — бывшей щитовой гостиницы — давно не было. В довольно широком подземном коридоре в нескольких местах прямо на полу горели костры, сидели и лежали вооружённые люди, слышался негромкий разговор и даже песня:
— Берега, берега…
Берег этот и тот…
Между ними река нашей жизни…
Песня была из прошлой жизни, кончившейся всего три недели назад, но казавшейся чем-то древним, как история первобытного общества.
Надсотник на ходу кому-то кивал, кому-то улыбался, кому-то бросал пару слов. Он делал это не для игры и не по обязанности. Просто… а что — «просто», он бы не взялся объяснить даже за полный цинк патронов. Но, вглядываясь в лица дружинников, он ощущал одно чувство — единство с ними. И с теми ста с небольшим, что ещё оставались в строю. И с теми шестью десятками, которые сейчас лежали в госпитале на Правобережье, на Ростовской. И с теми полутора сотнями, которых больше не было… но странным образом они были. Были здесь. С живыми.
Большинство дружинников — молодые крепкие мужики по 25–35 лет. Но мелькали лица 18-20-летних, тех, кому уже перевалило за сорок (и даже сильно), а иногда — мальчишеские физиономии 15-16-летних. Это всё были его бойцы. Не убавить, не прибавить.
— Прибавить я бы не отказался, — пробормотал он, поворачивая на лестницу.
— Что? — спросил вестовой.
— Ничего, Паш, это я так, — мягко ответил надсотник. Помедлил и спросил: — Паш… Ты не жалеешь, что увязался со мной?