– Что стало с моим Савосем? – хмыкнул Головченя.
Парень действительно очень похож на Савося. Правда, ростом бог не обидел, но личико такое же, как у Савося, пухлое, разве что пошире да покруглее.
– Добрый день, – как со знакомыми, поздоровался парень. Голос у него хриплый, словно продирающийся сквозь сон.
– Ты кто? – спросил Головченя.
– Липень[8].
– Ого, значит, горячий парень.
– Мне надо в партизаны.
Парень посмотрел на свои босые ноги, грязные пальцы пошевелились, будто стараясь помочь мягколицему увальню выразить все, что надо.
– В банду захотел, бандит! – Головченя зловеще округлил глаза. – Толя, зови господина начальника.
Пальцы грязных ног вздрогнули, но белое лицо парня осталось сонно-безразличным.
– А борода? – спросил он.
– Что борода?
– Как у партизана, борода.
Внутренний смех уже подергивает плечи Головчени, но он по-прежнему злобно таращит глаза.
– А ты откуда знаешь?
– Я приходил. Ефимов меня знает. А сегодня хотели полицаи забрать – вот, убежал.
– Ты-ы, убежал?
– Ага, а боты не успел.
В ожидании, пока с ним разберутся, Липень спит на потертой соломе, словно за этим и явился. Будить его приходится три раза в сутки: к завтраку, к обеду, к ужину. И все почесывается. Любят «беляки» новичков.
– Да тебя еще расстреляют, может! – заорал на него Головченя.
– А нашто? – удивился Липень.
– Ишь ты – нашто! Многое – нашто. Война тоже – нашто!
Во взводе вроде ничего и не изменилось в последнее время, про Бакенщикова уже не говорят. Что бы ни происходило у тебя за спиной, главное теперь все равно другое – то, что перед тобой: немцы, война…
Сергей Коренной пришел с «губы» в тот же вечер, как его посадили: комиссар приказал освободить. Да и Сырокваш, конечно, вступился за «старика». Только наган не вернули: Мохарь отдал своему заместителю.
– Сердитая собака – волку корысть, – сочувственно встретил Бобок Сергея.
А Коренной с тихой лютостью попросил:
– Ладно, дед, помолчите на этот раз. Можете?
– Могу, Сереженька, – даже смутился старик.
Уже три дня спокойно вокруг Костричника. Даже тревожно делается от этой тишины. Переспали еще одну ночь, а утром дверь со стуком распахнулась, крик дневального:
– Подъем! В ружье!
Хватая оружие, на бегу пиная тех, кто еще не проснулся, один за одним выскакивали на улицу. Среди всех лиц выделяется потное и серое – Носкова. Это он прибежал из секрета, поднял тревогу.
– Шаповалов остался наблюдать. Ночью мы ползали к деревне. Выстрелы были, пистолетные. Деревня и теперь как вымершая. Не разберешь, может, засели там.
Значит, Низок снова трясут. Кому-кому, а этим пограничным «ничейным» деревням достается. Судьба деревни теперь, как и человеческая: на одну все беды, другой как-то везет. Пока везет. Вот Костричник – в трех километрах от Низка, а немцев тут с сорок первого не было. И самолеты – на Зубаревку да на Вьюны летят, хоть там и жечь уже нечего, а Костричник словно не видят.