«Что это? – уперлась мысль в непонятное. – Зачем тут волы? Почему эти дядьки? Почему такие длинные вожжи?»
Взгляд выхватывает кусочки, нелепо разорванные. Клочки с трудом стягиваются в целое, в картину: пара волов тащит по дороге три бороны, сбоку идет старик в лаптях и кожухе, держась за длинные (метров десять) вожжи, по другую сторону – молодой парень, он то подбежит и ударит палкой вола, то опять отбежит еще дальше. Сзади – на приличном расстоянии от «пахарей» – двое полицейских на конях, винтовки держат поперек седел. Еще дальше – черные, похожие на цыганские, фургоны, в которые запряжены тяжелые битюги. На козлах – вот они! – немцы. Но они еще далеко, а эти – с волами – близко. Толя держит мушку винтовки на черном полицейском. Словно почувствовав что-то, полицейские попридержали лошадей, смотрят. Но не влево и не по дороге смотрят, а на деревню.
Волы, бороны почти поравнялись с засадой, старик скоро споткнется об Алсанова. Молодой подбежал, ударил вола.
– Но-о-о! – прокричал старик и подергал длинными вожжами. Так и застыл с незакрывшимся ртом на окаменевшем лице. Будто кинолента остановилась.
Полицейские уже поворачивают коней, хотя как-то очень спокойно. Что-то надо делать! Толя глянул влево и вдруг увидел Волжака: сидит на корточках и машет пистолетиком перед лицом, словно комаров отгоняет. Теперь Толя понял, кого увидел, на кого смотрит старик.
Кинолента снова побежала – старик прокричал срывающимся голосом:
– Н-н-о-о!..
А полицейские не спеша возвращаются к фургонам: там уже целый поезд, вытягивающий черный хвост из-за бугра. Другие видят этот черный поезд сбоку, Толя и те, кто рядом с ним, – с головы. И то, что Волжак опять рядом, теперь мало что меняет: по-прежнему кажется, что никто уже не в силах направлять происходящее, можно только лежать, ждать, потом стрелять, стрелять… А потом… Но это наступит после, только бы они не услышали, как все замерло, затихло. Только бы ничего не менялось: Толя не сможет поспеть, если что-то внезапно изменится, он может лишь стрелять, он весь налит не своей тяжестью, словно прикован к земле.
Передний фургон делается все больше, все чернее. Уже хорошо видишь тех, в кого будешь стрелять, кто через какие-то мгновения умрет. Толя целится в немца, у которого руки на коленях. Немец правит лошадьми, а под усами, набок, торчит трубка. Целится Толя в жандармскую бляху, темным полумесяцем висящую на зеленой груди немца.
Тихо, невообразимо тихо. Они сейчас услышат это…
Черный обоз закрывает полнеба.
Толя переводит ствол винтовки правее, черная мушка скользит по искаженному хохотом женскому лицу и останавливается на румяном, сытом лице молодого немца: у этого на груди автомат, он хохочет, хватаясь за женщину. Этот! В этого! Но почему нет сигнала Волжака? Стрелять надо, стрелять, пока они не заметили. Фургон уже совсем близко, вот-вот спокойные добрые морды лошадей закроют тех, в кого надо стрелять… Уже козлы второго и третьего фургонов совсем недалеко. Перевел туда винтовку, но сразу ощутил, что самый опасный, а потому и самый ненавистный немец – на первом фургоне. Он так близко, что Толя уже не видит его за лошадьми, лишь слышит его гортанный голос. И тогда, понимая, помня, ощущая даже кожей своей, что главный его враг рядом и недосягаем, Толя отыскал мушкой середину зеленого пятна на третьем фургоне.