В напрягшейся до предела тишине пистолетный выстрел прозвучал как орудийный. Какую-то бесконечную долю мгновения продолжалась тишина, пока не оборвал ее женский визг. И тогда – будто плотину сломало…
Толя стрелял по двум зеленым фигурам на козлах, ничего, кроме зеленых пятен, не зная, ничего не чувствуя, кроме сопротивления затвора под рукой. По два раза выстрелил в зеленые неподвижные, застывшие пятна людей.
И тут сильным ударом откинуло назад его голову. Толя удивился: «Палкой, кто мог ударить меня палкой?»
Глаза, оторвавшись от неподвижных зеленых пятен, сразу увидели заставленную повозками дорогу. Некоторые фургоны опрокинуты набок. Лежат лошади. А те, что стоят, невероятно, жутко безучастны ко всему.
Стрельба не умолкает, но она уже перекинулась в самый хвост черного поезда, за бугор, в деревню. Взрыв – бьют из миномета. Голова обоза замерла, раздавленная, а длинное туловище его жило, неистовствовало. Сыплются ветки, звучно, злобно лопаются разрывные пули.
То, что голова Толи обнажена, усиливает чувство беззащитности. Он один на виду у немцев, неповоротливый, потому что в зимнем пальто и еще потому, что он – ранен.
Толя оглянулся: рядом – никого. Он и в самом деле – один. Один и ранен. Медленно, страшно неловко Толя повернулся и пополз. Он уже понял, что ударило его в голову, он не может оторвать взгляда от своей шапки, отброшенной в сторону. Клочья ваты сереют на зеленом сукне.
А слева фигуры убегающих, подгоняемые черными вспышками дзинькающих мин. Толя заторопился следом за бегущими, не успев сообразить, что он все еще не поднялся с колен. Поверил окончательно: ранен, останется… И тут увидел Головченю. Позвал.
– Ранен? – Бородач подбежал.
Толя схватился за него, встал, снова почувствовал под собой ноги.
Он скоро потерял Головченю в кустах. Зимнее пальто камнем висело на плечах.
Откуда тут болото? Ночью, когда пробирались сюда, его вроде не было. Пошел шагом, с трудом вытаскивая из холодной грязи отяжелевшие ноги.
Ревом преследуют пулеметы, мины ложатся где-то впереди, вспомнилось, что там еще одна дорога, которую перекрывал с первым взводом Царский и на которой теперь неизвестно кто… Но Толей овладело непонятное безразличие ко всему, что может ждать его. Выбросил на ходу гильзу и, не вкладывая в магазин запасные патроны, зарядил винтовку оставшимся, единственным.
Затрещало в кустах – сквозь вязкое, усталое безразличие не пробивается даже испуг. Да это свои: вон Круглик, Шаповалов… Толе никто не удивился, никто не поражен, что после всего он живой, заметили только, что он без шапки. А еще Головченя обязательно наболтает, как Толя убегал, не встав с колен. Надо было шапку захватить – побитую, в клочьях ваты. Даже дико, как теперь важно, поднял или не поднял Толя свою шапку. Как тогда с винтовкой… Черт, никак не привыкнет Толя к войне этой. Всякий бой – словно первый. И словно последний. Ведь могут же другие. И не лезут друг к другу с откровенностями: кому что подумалось, показалось, да что почувствовал. Вот у этого тихого маленького бурята Алсанова все было просто, и слушают его охотно.