– Как хотите, не могу.
– Может, вам сметанки? Собрала немножко, – Голос пугливый, женский. – Как же без коровки?
– Так немцы же…
Толя помолчал, потом просяще:
– Открой хлев, хозяин.
Зато голос дядьки потвердел:
– Что хотите – не открою!
Толе тошно от собственного молчания. А голос свой ему и вовсе противен. Говорит неохотно, а сам почему-то представляет тоненькую книжечку с красным языком пламени на обложке и красные же буквы: «Баня горит!» Почему-то всплыла читанная в детстве книжонка. Загорелась баня, где вдова сушила лен – все свое богатство. «Ваня, сынок, беги, кличь людей!» Ваня «побежал». Зашел в соседскую хату. «Здравствуйте!» – «Здравствуй, Ваня. Садись». Сел. «За стол садись, поешь с нами». – «Не могу». Посидел самую малость. «А у нас ба-аня горит». И еще раз: «Ба-аня наша горит». А Ваню не слышат: слова о пожаре, да голос не о пожаре. Вот как у Толи сейчас. Зато у хозяина голос все тверже.
– Не дам! – говорит хозяин.
И вдруг… Ночь ли снова заговорила голосом Толи или что другое, но Толя вдруг предложил:
– Ладно. А сапоги у вас найдутся? Обменять.
Представил, как обрадуется хозяин. Но тот сказал, почти зло:
– Нет у меня сапог!
Толя понял, что загубил все. Нет, уже не корову чужую потерял, а что-то большее. Он будто посмотрел на происходящее глазами хозяина: пришел человек, партизаном считается, всякие слова говорит, а сам врет, самому лишь бы заполучить что-нибудь…
– Нет у меня ничего!
Толе уже не верили, его просто боялись, да и то не очень.
– Ну, пошли, хозяин. Ключ где?..
– Нету ключа…
– Смотри, дядька, отдашь немцам…
– Не отдам.
Отдашь, где ты здесь спрячешься со своей коровой! Они-то упрашивать не будут. Но Толя больше ничего не может.
– Ну, вот так – спрячьте, – говорит он, будто за тем и явился.
– Сметанки, я скоренько, – обрадовалась женщина.
– Не надо, – говорит Толя и побыстрее уходит.
Стадо теснится на темной улице, его гонят почти бегом. Сухо, ломко щелкают копыта.
– Выгнал свою? – спросил Круглик, столкнувшись с Толей.
– Там, пошла…
Дубовик Коля – новичок, который тоже стихи пишет, идет с хворостиной. Посмотрели друг на друга, как-то очень одинаково посмотрели, но не заговорили.
Лина подбежала.
– Толя, ты?
Знала бы она!
– А я не смогла бы зайти, взять. Ты – смелый.
Слово-то подобрала. Или снова с усмешкой скрытой? Да нет, не до того и ей.
– Если закрыть глаза, может, и смогла бы, – все оправдывается Лина. – Война же, надо, правда?
А Толя подумал про глаза, которые провожают партизан, угоняющих коров. Кажется, никто так и не вышел из хат: согласны, что надо, или просто боятся? И то, наверное, и другое. Вот Толя знает партизан вблизи, знает «изнутри»: и добрых, и злых, и честных, и нечестных. Но если бы он сейчас жил в этой деревне, а в дом пришли, он тоже не знал бы, какой тот, кто пришел ночью в дом. Эти люди даже не знают, что партизан имеет право сделать, а что не имеет. Ночью человек всегда опасается худшего.