Пожилой партизан, зажав коленями винтовку, отдыхает на скамье. Всех почему-то потянуло к партизану, который переобувается. У этого дружелюбное веснушчатое лицо, золотозубая улыбка. Одет в короткую доху, и весь какой-то кругловатый.
– Вы – «Толики»? – спросил его Толя, осененный догадкой.
– Нет, паренек, мы скорее Васи, если на то пошло. И я, и Авдеенко, тот, что очень серьезный.
Это он про молодого партизана. Поблескивая золотыми зубами, охотно отвечает на вопросы женщин, конечно же бестолковые.
– Мы на мосту были, в поселке не мы.
Толя украдкой провел пальцами по черному пятну на дохе партизана. Мокро!
– Кровь? – спросил он со сладким ужасом.
Толя имел в виду кровь немцев, которых там, на мосту, убивал этот партизан. На свежем от холода лице партизана появилось недоумение, тут же сменившееся дружелюбной усмешкой.
– Вода, паренек. В прорубь, понимаешь, чуть не угодил, когда отходить пришлось.
– Какие результаты на мосту?
Разглаживая на ноге мокрую портянку, партизан заговорил:
– Не совсем. Оружие не вынес ваш… ну, полицейский, что был там внутри. Убил дневального и выскочил. Наш Федя вбежал, а кто-то из них уже добрался до пирамиды. До оружия. Потянул Федя по нарам раз-другой, а его тут и положили. И пошло. Мы гранатами, и они гранатами. Да, а Федя у вас был переводчиком. В лагере военнопленных.
Значит, это тот самый переводчик, который Шмауса увел! Гордый тем, что знал человека, о котором партизаны говорят так уважительно, Толя сделался совсем назойливым.
На настойчивые вопросы Толи партизан неохотно отозвался:
– Немцев сколько? А кто их там считал.
– Их больше убили, десять будет?
– Возможно, что и десять.
– Так это хорошо – один на десять, – подсчитал Толя.
Молодой, тот, что очень серьезный, резко обернулся:
– Нам и двадцать за Федю не надо. И немцев… и таких вот…
Толя впервые позволил себе подумать о партизане с обидой. Ведь Толя лишь старался, чтобы женщины поняли, что даже при неудаче партизаны взяли верх.
В хату вбежал человек, очень подвижной. У человека из всего лезет вата: из рваных бурок, из стеганки, из шапки, и даже белые волосы на лбу кажутся уже клочьями ваты. Одно ухо зимней шапки поднято вверх, придавая лицу человека беспокойный, «заячий» вид. Это Горбель Миша. Вбежал он, и все повернулись к нему, заговорили с ним, а он заговорил сразу со всеми:
– Пришел обоз. Полицаев заводских на Гороховищи погнали. Здравствуйте, ребятки, – это он партизанам, – эх, жалко Федю, такой хлопец был! Спокойный, честный.
Дом встряхнуло.
– Ну вот – трубу вашу, – сказал золотозубый.
Почему он все: «ваши», «вашу»?