– Что это он, кажется, и не дурак. И ты там выучишься так с матерью разговаривать.
Скажет ведь: то – она, а то – Любовь Карповна!
– Леонору, гречанку нашу, встретил, – сообщил однажды Виктор, – постояли, помолчали, повыкали. Похорошела и живет как бы в укор людям: у меня нос с горбинкой, нужно мне знать про ваш там фронт!
Правду говорит Виктор, она и Толю совсем не замечает, словно и не бывал у нее дома, не сидел на диване…
Виктор стал приходить к Толе домой: закурить у дедушки, поиграть в карты, помолчать. Он редко вступает в разговоры. Павел попытался было выяснить с ним некоторые вопросы немецкой политики, но с Виктором серьезный разговор трудно вести: он слушает без особого интереса. Заметно, что Надю этот молчальник раздражает, а Казик точно смущается при нем, сникает, слова у него как-то перестают вязаться. Надя не умеет и не желает скрывать свои чувства. В дом она всегда врывается, как с мороза, энергично и шумно.
– О, вижу мужчин! Учителя, художники… – удивилась она. За столом – картежники: Казик, Павел, Толя и Виктор Петреня. – А я думала, – продолжает Надя, – все они или в плену, или в бобиках.
– Или на фронте, – поправил ее Казик.
– Там не вы.
– Или в лесу.
– Там настоящие. А вы…
– «Молодые девушки немцам улыбаются, – затянул Казик, – позабыли девушки…»
– И правильно вас позабыли.
Как бы извиняя Надю и прося других извинить ее, Казик кричит весело:
– Надя такая!
– Ай верно! – сказал Виктор. – До войны мы себя ого какими видели!
– Ругают теперь довоенное, чтобы себя оправдать… кому это необходимо, – глядя в карты, произносит Павел.
– А если уж про то… – вспыхивает Виктор, – многого не было бы сегодня, если бы не было вчера.
– Жду, когда полетит шерсть, – довольная, говорит Надя и садится на табурет.
– Моего тестя раскулачили, – Павел уже глядит прямо в лицо Виктору, – значит, нам куда теперь? Кому охота – пожалуйста. Справимся. И с чужими и со своими.
Павел видит, что в проеме двери, на кухне стоит Анна Михайловна и смотрит на него. Сердито дернул плечами, но замолчал.
Казик, держа карты на столе, объясняет Виктору обстоятельно и чуть-чуть снисходительно:
– И вчера и сегодня происходил и происходит отбор человеческого материала…
– Не цитируйте мне немецкие газеты! – резко оборвал его Виктор.
Казик даже растерялся. Переглянулся с Павлом. Но тот молчит.
Надя пошевелилась, как бы получше усаживаясь:
– Мне начинает нравиться!
– Не о материале, а о людях пора думать, – говорит Виктор. – «Братья и сестры!»… Вот то-то же! Спохватились. Что сто́ят анкеты, мы уже убедились. Писали, писали, а нужной оказалась графа, которой-то и не было: человек ли? Ее-то потруднее заполнить!