Когда наблюдаешь за этим формированием и распадом группировок, возникает соблазн рассматривать всех, кто в политике действует заодно, как союзников. Но вглядываясь в эти группировки — союзные они или враждебные, — можно четко отличить договорные союзы, обусловленные вассальными узами и пренебрегающие национальной принадлежностью, от союзов кратковременных, имеющих намного более индивидуальный характер, но не менее договорных (в неявном виде), которые формировала клиентела принцев, начинавшая приобретать националистическую окраску. После того как столкновения перешли в войну, в развитие этого контрапункта вступила третья тема — военное ремесло. Владение им побуждало профессионалов войны сражаться за того, кто им платит, или против того, кто больше им не платит, тем самым усложняя расклад старинных приверженностей и новых зависимостей, но ни в малейшей степени не разрушая его.
Добавим сюда взаимопомощь или, напротив, корыстные конфликты, порожденные родством. Унаследованные от старинных родственных союзов или возникшие в результате заключения новых браков, эти семейные связи были одновременно фактором, обуславливающим социальные отношения, и целью при их складывании — как у принцев, так и у мясников. Генеалогические таблицы, служащие вехами в этой книге, — таблицы, а не генеалогические деревья с исчерпывающими сведениями, — позволяют выявить случаи, когда родство становилось одной из глубинных сил истории.
Как отражение коллективных ментальностей, в этой великой смене людей и идей приняли участие литература и искусство. За волеизъявлением писателя или художника всегда стоит время с его надеждами и тревогами, восхищением и ненавистью, реальностями и мифами.
В намерения автора не входит затрагивать всю историю этого столетия, охватившего часть одного века и часть другого столетия, начало которого приходится на период старости сира де Жуанвиля, а конец — на время, когда событиями впервые заинтересовался Филипп де Коммин. Многие выдающиеся произведения литературы и искусства не упомянуты здесь по одной-единственной причине, что они не были непосредственно связаны со Столетней войной. Другие, возможно, и заслуживали бы, чтобы им уделили здесь место. Но эта история войны — не антология средневековой Франции, и даже антологии всегда составляются по выбору одного человека. Так же как читатель не найдет в этой книге обратных сводов пламенеющей готики и широких складок Клауса Слютера, он не услышит в ней и церковной дискуссии об отношениях Собора и Святого престола. Но он увидит здесь пляску смерти — порождение как войны, так и чумы, и услышит драматичный спор о повиновении авиньонскому папе, расколовший политическую Францию, прежде чем расколы переместились в другие сферы из-за того, что те же люди включились в борьбу по разным поводам.