В понедельник после обеда ко мне зашел Гаррис; у него в руках был номер газеты «Велосипедист».
— Послушайся доброго совета и оставь эту чепуху, — сказал я.
— Какую чепуху?
— Это «новейшее, патентованное, всепобеждающее изобретение, переворот в мире спорта» и т. д. — словом, величайшую глупость, объявление, которое тебя, конечно, прельстило.
— Послушай, ведь нам придется преодолевать крутые склоны, — возразил Гаррис, — и я полагаю, что хороший тормоз нам необходим.
— Тормоз необходим, это верно, — заметил я. — Но всяких модных механических штучек, которые будут выкидывать неизвестно какие номера, нам вовсе не нужно.
— Это приспособление действует автоматически.
— Тем более можешь мне о нем не рассказывать. Я инстинктивно чувствую, что это будет. При подъеме тормоз защемит колесо, как клещи, и нам придется тащить велосипед на плечах. Потом воздух на вершине горы вдруг окажет на него благотворное влияние, и тормоз начнет раскаиваться; за раскаянием последует благородное решение трудиться и помогать нам — и по дороге с горы гнусное изобретение навлечет только стыд и позор на нашу голову! Говорю тебе, оставь. Ты хороший малый, но у тебя есть один недостаток.
— Какой? — спросил Гаррис, сразу же закипая.
— Ты слишком доверчиво относишься ко всяким объявлениям. Какой бы идиот ни придумал чего-нибудь для велосипедного спорта — ты все испробуешь. До сих пор тебя оберегал ангел-хранитель, но и ему может надоесть эта возня. Не выводи его из последнего терпения.
— Если бы каждый думал так, — возразил Гаррис, — то в нашей жизни не было бы никакого прогресса. Если бы никто не испытывал новых изобретений, то мир застыл бы на нулевой отметке. Ведь только…
— Я знаю все, что можно сказать в защиту твоего мнения, — перебил я, — и отчасти соглашаюсь с ним, но только отчасти: до тридцати пяти лет можно производить опыты над всякими изобретениями, но после человек обязан остепениться. И ты, и я уже сделали в этом отношении все, что от нас требовалось, в особенности ты — тебя чуть не взорвало патентованной газовой фарой.
— Это была моя собственная ошибка, я ее слишком туго завинтил.
— Совершенно этому верю: ведь по твоей теории, следует опробовать каждую глупость, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Я не видал, что именно ты сделал. Я только помню, как мы мирно ехали, рассуждая о Тридцатилетней войне, когда твоя лампочка вдруг грохнула, и я очутился в канаве; и еще буду долго помнить лицо твоей жены, когда я ее предупредил, чтобы она не беспокоилась, потому что тебя внесут по лестнице двое людей, а доктор с сестрой милосердия прибудет через пять минут.