А пока он искал только точку покоя. Он чуял, что в этом городе он способен обрести успокоение. У него уже имелись успехи: он все еще не пил, и ему все легче и легче становилось удержаться. Уже два раза было так: покупал бутылку Guiness, приезжал домой, выходил в садик, открывал и вдыхал аромат из горлышка. А потом нагибался и опрокидывал ее под куст, прислушиваясь, как пенится и мягко булькает вкусное пойло…
Ледяное океанское течение, соседствуя с мелким, прогретым у Беркли заливом, рождало точку росы над городскими холмами. Вот почему с окраин город выглядел котлом, полным кипящих облаков, которые зародились у земли и пошли на взлет.
Океанский простор питал взгляд. Сонмы волн шли свинцом в горло пролива. Немые пепельные кручи разворачивались над севером и обкладывали небесный фарватер над пролетом в залив. Холмы — Телеграфный, Русский, Дворянский — тянулись к облакам.
Береговая линия в нескольких местах прерывалась военными укреплениями. Орудия были сняты, на бетонных площадках установлены скамейки. С них открывалась крутизна обрыва, покоренная соснами, чьи кроны были зачесаны бризом — к суше.
Во время наступления тумана окоем затягивался. Над мостом рассыпался жемчуг фонарей. Туман вливался в ложбины ландшафта.
Пожирая пространство, мгла обкладывала город. Туман проникал во дворы, вдавливался в окна, просачивался в сны и делал прозрачными вещи.
Лицо становилось влажным, как от слез. Постель сырела. У входа в залив, в самом сердце туманной прорвы, мучился тяжко ревун.
Иногда туман, разряжаясь, приподымался и зависал. Грузное облако отчаливало.
Холмистый город выглядел, как молочный залив. Соты огней сочились на рубках семи лайнеров-небоскребов.
Тишина. Дорожные пробки ползут сгустками перламутра.
Танкер идет на ощупь под мост. Пропадает.
Гигантская горлинка ходит в тумане, клювом вздымает на пробу прохожих — ищет святого Франциска, — как семечку в жмыхе.
Прохожий со страху становится на четвереньки.
В тумане однажды Макс встретил точно такого же разносчика пиццы. Он шел по улице, застланной матовой толщей, всматривался в адресные таблички и вдруг впереди увидел спину — красная майка, в левой руке несет сумку-термос. Макс хотел окликнуть парня, но замер — и раздумал.
Переулок. Фасад. Парадное. Все отыскивается по отдельности, почти на ощупь. Туман сильно близорук. Решетка ограды; лампа под сводом. Домофон загудел, щелкнула калитка, и дверь впустила его.
Второй месяц он носил сюда, в подполье любви, итальянскую чесночную пиццу. Он привык, что не достучаться — любовь требует черепашьего всплытия к яви. Здесь жила парочка влюбленных — они вечно ему открывали в полуголом виде, кутаясь в одеяло. Чаевых не жалели. Девушка однажды спросила о его акценте.