Не могу сказать, что публика была высшего класса. Тут находились несколько провинциальных посетителей, которые, несомненно, привезли с собой ярко выраженный местный колорит, но большая часть клиентуры, похоже, состояла из слишком нарядно одетых дам, не совсем из полусвета, но и не полностью респектабельных, от которых отдавало мехами и чересчур обильными французскими духами. В последнюю пару лет до прихода Гитлера к власти не было видно женщин, как правило из достаточно хороших семей, которые из идеалистических побуждений отождествляли бы себя с гитлеровским движением. Парад в «Кайзерхофе» состоял из ненадежного и бесполезного слоя общества, которое всегда находит для себя удобным ассоциировать себя с чьим-то успехом. Мне припомнились его пропагандистские афоризмы о спартанской жизни и о том, что настоящая немецкая женщина – это воплощение дома, которая не курит, не пьет и не пользуется косметикой. Реальность доказала обратное. Гитлер смотрел на этих женщин, прохаживавшихся вокруг, с видом развратника.
«Блонд фронт сегодня неплохо представлен!» – заметил я про себя довольно кисло. Ситауция напоминала столичную версию Венериной горы.[7] Гитлер внезапно вернулся к своей трагической роли Тангейзера. «Мой милый Ганфштенгль, я прекратил вести личную жизнь», – заявил он. Тем более жаль, подумал я. Не было явно никаких свидетельств, что его вкусы от этого стали менее неестественными. Примерно в это время, а может, чуть позже партийные друзья стали поговаривать о двух маленьких балеринах, представленных ему этим отъявленным негодяем Геббельсом, которых иногда выпускали через черный ход рейхсканцелярии в ранние утренние часы. Это были сестры, и они всегда были вместе, и те истории, что о них ходили, совсем не говорили о том, что Гитлер становился нормальным человеком, как раз наоборот. Потом, примерно в то время, когда я сбежал, у него развился вкус к созерцанию артисток кабаре и акробатов в мюзик-холле «Скала», и чем меньше было на них одежд, тем больше нравилось Гитлеру. Во время моего изгнания, в Лондоне, я встретил одну из них. Ее наилучшее описание как видавшего виды циника произнесла она с гримасой на лице: «Знаете, ваш господин Гитлер – просто старый вуайерист».
Мое замечание, похоже, вернуло его к осознанию своей общественной значимости как личности. Мне показалось, что это подходящий момент затронуть тему Венеции. И я смог получить лишь слабый отклик. «Не понимаю, что толкового может получиться из этой идеи, Ганфштенгль! У меня здесь слишком много дел, и я, возможно, не смогу выбраться. По тому, как складываются дела…» И он оборвал себя на полуслове. Что же пришло ему на ум? – задавал я себе вопрос. Но он ничем себя не выдал и начал с отсутствующим видом листать страницы одной из иллюстрированных газет. Тогда я решил выдвинуть на обсуждение еще одну, свою личную проблему. «Если дело обстоит таким образом, господин Гитлер, – сказал я, – я вам больше не понадоблюсь. Будут ли у вас какие-нибудь возражения, если я совершу короткую поездку в Соединенные Штаты?» Гитлер взглянул на меня с подозрением: «Что вам там надо? Продать свой фильм?» – «Нет, – ответил я, – в этом году проводится двадцать пятая встреча моего класса в Гарварде, и это более-менее почетное дело – посетить ее. Будет хорошая возможность поговорить со старыми друзьями; некоторые из них уже очень влиятельные люди. Я даже смогу увидеться с президентом Рузвельтом». Гитлер изобразил свою поддельную сонливость, протирая глаза костяшками пальцев: «Ну да, насколько касается меня, у меня нет возражений». Никаких посланий, никаких инструкций, ничего, кроме ложного безразличия.