Многое в жизни я забывал и забываю с легкостью. Но этот день помню до мельчайших подробностей. После того, как закончились лекции, я подошел к ней и сказал:
— Девушка, у вас очень красивые волосы. Она покраснела, а я продолжил:
— Только эта прическа вам не идет. И резинка. Можно? — Я уверенно протянул руку и потащил ненавистную из волос. Какое это было наслаждение! Самая сладкая минута в моей жизни. Если что-нибудь буду вспоминать на смертном одре, то именно эту минуту.
— Ой! — вскрикнула она.
— Больно? — Я почти испугался.
Резинка лежала на моей ладони, как мертвая бабочка. На ней, действительно, были волоски. Я поднял глаза и когда увидел, как каштановые волосы рассыпаются по хрупким плечам, понял, что ко мне наконец пришла любовь.
Ее, действительно, звали Люба…»
— Черт возьми, — сказал Леонидов, глотнув, наконец, остывший кофе, — да он и правда поэт! Этот Паша Клишин!
— И подлец, — мрачно добавил Михин. — Ты читай, читай.
Алексей протянул листок Барышеву, а сам взял следующий:
«…Я начал с того, что сделал ей больно, тем же и закончил. Боже мой, но как это было! Мне показалось тогда, что Москва вымерла, что этот многомиллионный город опустел, выбросив нас двоих, меня и ее, на свой необитаемый берег. Это была эпидемия холеры, чумы, свинки, чего угодно, потому что нас окружили невидимым кордоном! Будто вся Вселенная заботилась о том, чтобы мы были одни. Я бросил прозу и стал писать только стихи, они были плохими и до тошноты однообразными. Но что может еще до отупения счастливый человек, как не повторять во все роды, числа и падежи: "Люблю, любимая, с любовью, про любовь…"?
Я испарялся как личность с поверхности земли, словно вода, дошедшая до точки кипения. Я жил и не жил, потому что не чувствовал ни голода, ни холода, ни собственного тела.
А какие это были ночи! Потом ни разу в жизни я не приходил в бешеный восторг при взгляде на одну только выпирающую косточку женской ключицы. Не целовал ее с такой страстью и не чувствовал в себе столько сил, чтобы снова и снова входить в это расплавленное тело и собственным пылающим ртом ловить каждый ее стон.
Я был ее первым мужчиной, и чувство единоличного собственника было потрясающим! Мне казалось, что эта женщина родилась только для меня. Я владел ею безраздельно и себя в то время тоже делить не хотел. Просто мужчина, который сходит с ума по земной женщине, прогнав соперницу — Музу. Мне было безумно хорошо, и мне было безумно плохо. Короче, я любил.
Кончилось все тем, чем и должно было кончиться, когда люди теряют всякую осторожность. Она забеременела. Нет, я ее не разлюбил, просто испугался. И не того, что буду отцом, а того, что вся моя жизнь тем и закончится: женитьба, пеленки, молочная кухня, коклюши и ветрянки, работа в какой-нибудь газете, вечная нехватка денег, тоскующие глаза жены. Словом, обычные мужские страхи в такой момент. Я, всегда считавший себя личностью, человеком весьма оригинальным и имеющим на все свой собственный взгляд, здесь вошел, не задумываясь, в плотную шеренгу таких же лиц такого же пола и почувствовал вдруг, как со всех сторон меня подпирают чужие плечи. Мое мнение совпадало с мнением других: так рано жениться нельзя. Нам обоим еще нет и двадцати!