— Эй, малый, все равно как в солдатской объедаловке, верно?
— Убери руки, малый, — сказал Лэндерс, повернувшись вполоборота к нему. Горло ему сдавило, и внутри красный комок уже шевелится. Поднос в руки он еще не взял.
— Я тебе не малый, — огрызнулся коротышка и, подавшись вперед, добавил с нахальной, угрожающей ухмылкой: — Я не люблю, когда меня малым называют.
Лэндерс молчал — что с таким разговаривать? Он развернулся и крюком справа сильно ударил его в выпяченную челюсть.
Тип так и грохнул на пол. В ушах у Лэндерса гремел горячий прибой и заливал глаза. Он насел на коротышку и бил в лицо, голову, куда попало, пока спутники и какой-то солдат не оттащили того прочь. Лэндерс измолотил беднягу чуть ли не до потери сознания, раздробил нос, выбил три зуба, порвал ухо. Все лицо у того было окровавлено.
Посетители из гражданских испуганно жались по сторонам и негромко переговаривались, возмущаясь безобразиями, которые чинят солдаты. Лэндерс, отдуваясь, засовывал рубаху в штаны. Горячий прибой в нем еще не утих.
— Еще желаете? — спросил он дружков коротышки. Те оказались благоразумнее своего приятеля. Они подхватили его под руки и повели из кафетерия. Один из них аккуратно поднял с пола три выбитых зуба.
Лэндерс не знал, зачем он это сделал. Скорее всего, чтобы не дать противнику возможности ударить первым, сказал он Стрейнджу. Потом, задумавшись, добавил, что этот тип наверняка подонок, мелкий хулиган, привыкший задирать пугливых. Но вот зубы — это он напрасно ему выбил.
В другой раз на «Зеленой крыше» Лэндерс самолично и в одиночку избил троих уорент-офицеров из армейской команды по перегонке самолетов. Это было такое же нелепое происшествие, как и в кафетерии.
В тот день ему надоели толкотня и гвалт в Стрейнджевом люксе, и он поднялся на «Крышу» — один, без спутницы, зато захватив, как водится, в бумажной сумке бутылку виски. Зал был полон, но к этому времени благодаря щедрым чаевым он уже завел знакомство с метрдотелем, и тот проводил его к отдельному столику на четверых, предварительно сняв с него табличку «заказан». Сидевшие рядом трое молодых летчиков принялись разглядывать его, очевидно удивляясь, что ему одному достался такой дорогой столик.
Место действительно было очень удобное, близко к танцевальной площадке. Лэндерс глядел на танцующих и раздраженно думал, какой он одинокий, покинутый и несчастный — так он рассказывал впоследствии Стрейнджу. Под потолком медленно поворачивался большой стеклянный шар, играя разноцветными отблесками.
Время было позднее, Лэндерс был рад, что пришел сюда один, без женщины, хотя с удовольствием смотрел, как движутся пары в мерцающем, меняющем краски свете. Дело шло к закрытию, и оркестр наигрывал одну за другой модные сентиментальные вещицы. Лэндерс размышлял, до чего же под настроение звучат все эти «Красные паруса на закате», «Огни гавани», «Пусть время проходит», «Мы встретимся с тобой». Ничто не раздражало и не злило его, напротив, в душе рождалась какая-то тихая жалость к тем, кому плохо. А плохо было всем. Горе не обходит никого. В голове проносились беспорядочные мысли и разлетались, прежде чем он успевал додумать их до конца. Он думал о достоинстве, и любви, и бедствиях, и смерти. О достоинстве, растраченном попусту, об ушедшей или обманутой любви, о бедствиях, которых ждешь, и смерти, которую ищешь. Каждому суждено умереть, и многим молодым, до срока, добавляла одна часть клеточек мозга, как потом рассказывал он Стрейнджу, и мы когда-нибудь еще будем с тоской вспоминать эти дорогие сердцу, далекие и сладостные и проклятые времена с их бесхитростными песенками. То есть те будут вспоминать, кто выживут, подсказывала другая часть клеточек мозга, как растолковывал он товарищу. Во всяком случае, его никто не раздражал.