Несмотря на бесновавшегося Стрейнджа, Лэндерс испытывал непонятный подъем. Вышел он из приемной в таком настроении, что хуже некуда. Не раз и не два он слышал от разных людей байки о том, что творится в военных тюрьмах, и живо представил себе, каково ему там будет. Достукался… Но пока он шел к себе в сопровождении угрюмого конвойного, его постепенно охватывало беспричинное радостное возбуждение. В палате он и вовсе забыл про свои страхи. Стрейндж поносил его в хвост и в гриву, а Лэндерс сидел и блаженно улыбался.
— Какого хрена лыбишься? — разорялся Стрейндж. — Ну ладно, поживем — увидим. Посмотрим, что он придумает, — заключил он примирительным тоном.
Ждать пришлось недолго — всего два дня. Из канцелярии начальника госпиталя в отделение поступило распоряжение — один экземпляр вручили Лэндерсу, другой вывесили на доске объявлений. В нем говорилось, что в Вашингтон на утверждение направляется приказ, согласно которому сержант Лэндерс Марион Дж. лишается звания и переводится в рядовые с прекращением выплаты должностного оклада и надбавок.
— Везет же некоторым, — с радостным изумлением твердил Стрейндж. — Легко отделался, радоваться должен.
Он открыл ничего не подозревавшему Лэндерсу, что два дня ушло на звонки, хождения, разговоры, чтобы обойтись без суда. Уинч главным образом старался. Александер сначала был за суд, но потом махнул рукой.
— Иначе быть бы тебе под трибуналом, это уж точно.
По здравом размышлении полковник Стивенс тоже решил не передавать дело в военный суд. В конце концов, ничего страшного этот сопляк не сделал. Таким образом, все зависело от порядочности полковника, на чем, разумеется, не преминул сыграть Уинч. Лэндерс Стивенсу решительно не понравился, более того, полковник презирал ерничество, однако отдавал себе отчет, что парень не заслуживает такого серьезного наказания, какого добивался Хоган.
— Скажи спасибо, что у старика есть совесть, — внушал Стрейндж приятелю. — А если б ты по-нормальному себя повел, то и не разжаловали бы.
Лэндерс же испытывал даже некоторое разочарование, хотя Стрейнджу ничего не сказал. Он внутренне настроился на то, что исход дела предрешен, и свыкся с мыслью о неизбежности тюремного заключения. Поэтому лишение сержантского звания он расценил как чудовищный, намеренно разыгранный фарс. Он давно и с тайным удовольствием убедил себя, что в армии Соединенных Штатов нет и не может быть никаких моральных принципов, и вот нате — его стройная логическая постройка разваливалась только потому, что нашелся какой-то допотопный полковник, который придерживался мальчишеских понятий о чести.