В наиболее чистом виде слово как орудие проявляется в сигнале. Таковы воровские «зеке», «шесть», «шестнадцать», «цинк», «пуль», «тырь», «вались», «ша», «на», «ша-кай», «стремь», «казаки» «вилы» и др.
Воровские слова-сигналы могут быть отождествлены с терминами спортсменов при игре в футбол, теннис и т. п., только гораздо более развитыми и глубже проникающими в быт. Так же точно, как при игре, повторяющаяся ситуация создает обстановку, при которой короткий выкрик позволяет сразу уяснить себе часто весьма сложное, хотя и стереотипное, положение и одновременно приказывает совершить известное действие, — у воров несложность и стереотипность положений и выработанность определенного образа действий создают почву для развития по преимуществу сигнальной речи. Примитивность воровской деятельности и «производственных» отношений играют в этом, конечно, основную роль. Примитивные формы труда создают положение, при котором достаточно указать на ситуацию, чтобы характер действия был ясен. Понятно, что то чрезвычайное распространение, которое получил сигнал в воровской среде, может иметь место только при не менее сильном развитии коллективных представлений и норм поведения, при стереотипности реакции, при полном уничтожении отдельного индивидуума в общем воровском стаде. Малейшее нарушение воровских норм поведения ведет к расшатыванию всего уклада воровской среды, рассчитанного на безусловное подчинение коллективу.
Большое количество воровских слов носит сигнальный характер. Необходимо отметить, что правила воровского «приличия» не позволяют вору задавать вопросы. Это не только мера предосторожности, необходимая для соблюдения тайны, — правило это лежит глубоко в языковом сознании воров и связано с их подсознательной верой в магическую силу слова. В самом деле, слово для вора не только «орудие производства», к которому часто прибегаем и мы, — приказание, но и заклинание.
Не удалось еще установить факта существования в воровской среде заклинания в своей чистой и откровенной форме. Для этого воровская среда еще слишком связана с современностью, но в скрытой, завуалированной форме вера в силу слова над неодушевленными предметами в ней тверда и прочна. Прежде всего та необычайная, совершенно чудовищная гипертрофия брани в воровской среде, буквально через слово пересыпающая воровскую речь и ни к кому конкретно не обращенная, говорит о каком-то стремлении сделать свою речь действенной, активно воздействующей. Несомненно, что психология брани, преимущественно сексуально направленной и обращенной к неодушевленным предметам (в особенности при работе), свидетельствует о пережитках магических воззрений.