— Теперь я знаю, как выглядит ад для Моцарта.
Не вынеся пути, мы вышли задолго до нашей работы и решили выпить пива. Друг мой отдувался и закатывал глаза, постепенно оживая. Пиво было ледяное.
— Алеша, какой ты хороший! — сказал я, любуясь им.
Он не подал виду, что очень доволен моими словами.
— А давай, милое мое дружище, не пойдем на работу? — предложил Алеша. — Давай соврем что-нибудь?
Мы, позвонив в офис, соврали, и не пошли трудиться, и сидели в тени, заливаясь пивом.
Потом прогуливались, едва ли не под ручку, точно зная, но не говоря об этом вслух, что к вечеру упьемся до безобразия.
— А вот и наш книжный! — сказал Алеша лирично. — Пойдем помянем те книги, которые мы могли бы купить и прочесть.
Мы снова бродили меж книжных рядов, задевая красивые обложки и касаясь корешков книг, издающих, я помню это всегда, терпкий запах.
— Гайто, великолепный Гайто... Взгляни, Алеша! Ты читал Гайто?
— Да, — скривился Алеша. — Я читал.
— И что? — вскинул я брови, предчувствуя что-то.
— Неплохой автор. Но эти его неинтересные, непонятно к чему упоминаемые забавы на турнике... этот его озабоченный исключительно своим мужеством герой, при том, что он, казалось бы, решает метафизические проблемы... один и тот же тип из романа в роман, незаметно играющий трицепсами и всегда знающий, как сломать палец человеку... Тайная эстетика насилия. Помнишь, как он зачарованно смотрит на избиение сутенера?
— Алеша, прекрати, ты с ума сошел, — оборвал я его и вышел из магазина, непонятно на что разозлившийся.
Товарищ мой вышел следом, не глядя на меня. Он был настроен пить водку и зорко оглядывал ларек с таким видом, словно ларек мог уйти.
— А русский американец, ловивший бабочек? Его книги? — спросил я спустя час.
— Странно, что ты знаешь литературу, — сказал Алеша вместо ответа. — Тебе больше пристало бы... метать ножи... или копья. И потом брить ими свою голову. Тупыми остриями.
— Особенно неприятен у него русский период, — ответил минуту спустя Алеша, доливая остатки водки. — Впрочем, американский период, кроме романа о маленькой девочке, я не читал... А многие русские романы отвратны именно из-за повествователя. Спортивный сноб, презирающий всех... — тут Алеша поискал слово и, не найдя, добавил: — ...всех остальных...
— Такой же, как ты, — вдруг добавил Алеша совершенно трезвым голосом и сразу заговорил о другом.
Он сидел на лавочке, огромный и грузный. Бока его белого, разжиревшего тела распирали рубаху. Я много курил и смотрел на Алешу внимательно, иногда забывая слушать.
Отчего-то я вспомнил давнюю Алешину историю про его отца. Он был инвалидом, не выходил из квартиры, лежал в кровати уже много лет. Алеша никогда не навещал родителя, хотя жил неподалеку. За инвалидом — своим бывшим мужем, с которым давно развелась, ухаживала Алешина мать.