— Что у вас тут случилось? — спросила она, глядя только на меня.
Я ее, признаться, заметил, когда она только пришла в клуб — одна. И потом, когда она, опять в одиночестве, сидела на высокой табуретке возле барной стойки, потягивая коктейль, я тоже ее видел. Подумал тогда: «Очень красивая, поэтому к ней никто сразу не подходит. Не верят, что одна пришла... Да и как эти придурковатые малолетки к ней подойдут...»
Молоток сразу все понял — ни на что у него нет чутья, а на такие моменты есть.
— Пойду посмотрю, как там в зале... — негромко сказал он и ушел. Мне это не нужно, но разве Молоток поверит.
— Подрались тут, дурни одни... — ответил я, спокойно глядя ей в лицо.
Никакой я не психолог, не коллекционер тонких рук, тебе раскрытых, ни тел податливых — но я обо всем догадался по тому, как она смотрела на меня.
Она смотрела не отрывая глаз — и прямо в глаза, с ясной улыбкой на подрагивающих иногда губах.
— Ты почему все время в берете? — спросила она.
Так и думал, что ей все равно, какая тут драка была, кого и с кем. Надо было что-то спросить, вот она и спросила — и забыла сразу же о своем вопросе.
— В берете? — переспросил я и достал сигарету — вовсе не от волнения, а просто потому, что давно не курил.
Пока доставал, подумал, что она наверняка должна заметить обручальное кольцо у меня на безымянном.
Но кольцо ее оставило равнодушной, она все так же улыбалась, разглядывая меня, иногда немного склоняя голову набок.
Такие, взрослые, девушки умеют держать паузу, слушать паузу и вообще не спешить никуда. С ними не обязательно поддерживать разговор, можно смотреть друг на друга, словно играя в простую игру: ну, какая ты? ты красивая, да? и смотришь на меня? а зачем?
И она тебе отвечает на все эти вопросы, ничего не говоря.
Ответы ее тоже в форме вопросов: а ты сам не понимаешь? — так отвечает она молча. — Ты ведь все понял уже, понял ведь?
Понял, да.
— В берете, потому что у меня нет волос на голове, и если так сидеть весь вечер, без берета, то это очень привлекает и даже иногда веселит посетителей.
Я снял берет, обнажив свою наголо бритую голову. Это был очень открытый жест, почти интимный: вот, смотри, ты же просила. Если бы она сняла туфельку и положила мне ножку на колено: «...и ты смотри, как у меня накрашены пальчики на ногах...» — это было бы почти то же самое.
Она протянула руку — чтобы провести ладонью по моей голове, колется ли, — но я поймал ее легким, почти кошачьим движеньем за запястье.
— Какой ты... ловкий. Разве тебе жалко?
«Как ты говоришь хорошо, — подумал я. — Многие девушки говорили со мной здесь, и ни одна не спросила так: ...разве тебе жалко...»