Повернувшись к Кребсу, Ганс пояснил:
— Он у них часто заговаривается. Пострадал от Советской власти. Больной старик.
Кузьмича Ганс снисходительно, как больного, постарался успокоить:
— Нет, нет. Пленных наша кухня варить — нет. Жарить — нет. Ты спокойный быть. Наша кухня без человек обед варить.
— Вы-то обедаете как следует. А от наших обедов и утром и ночью под ложечкой сосет и покусывает, — саркастически заметил Кузьмич.
— Утро ложка сосать? Ночь ложка кусать? — удивился Ганс. — Зачем?
— Ты так здорово понимаешь по-русски, что от разговора с тобой живот подводит. А там и так пусто… — Кузьмич пренебрежительно глянул на Ганса. — Я тебе про Фому, а ты про Ерему…
Расплывшаяся было от удовольствия рожа Ганса потемнела:
— Что есть Фо-ма, что есть Е-ре-ма?
— Тебе объяснять — все равно что воду в ступе толочь. Если голова тупая, топором ее не заострить.
Ганс перевел Кребсу:
— Он говорит, что в воду надо ступню совать, А голова у него не заточенная — и ее надо затесать топором.
Кребс выслушал Ганса молча, но на Кузьмича посмотрел довольно внимательно.
— Кузькина мать тебя ждать? — переменил разговор Ганс.
Вспомнив про допрос в гестапо, Кузьмич помрачнел.
— Кузькина мать, мил-человек, меня не ждет. Она к вам продвигается. Со своим «хлебом-солью» к твоему фюреру в Берлин торопится…
— Он говорит, что его мать пешком в Берлин несет хлеб фюреру, — с усмешкой перевел Ганс Кребсу, а Кузьмичу добродушно сказал: — Зачем Берлин? Скоро фюрер Москва будет!
— У Москвы, мил-человек, высоки пороги на фюрера ноги! — презрительно сказал Кузьмич. — Моя мать уже пошла на распашку и бьет в размашку! Понял?…
— Фюрер короткий ноги? — Ганс подозрительно уставился на Кузьмича. — Зачем ты сказать — короткий ноги фюрер?…
— Чего ты буркалы на меня выпучил, будто я тебя укусить собрался?
— Меня укусать? — Ганс ухватился за автомат. — Меня укусать нет! Выстрел буду!
Пока Кузьмич занимал охранников своими разговорами, Рынин и Шерстнев тихонько переговорили, уединившись в угол. Теперь Рынин счел необходимым вмешаться:
— Товарищ Кузьмин, вы не на допросе, — строго начал он. — Такие разговоры здесь вести ни к чему … Надо быть выдержаннее, спокойнее …
Кузьмич стал серьезнее.
— Извиняюсь, мил-человек, — повернулся он к Гансу. — Я это только к тому, что быть козе на бузе… Не взыщи…
— Он сегодня очень заговаривается, — успокоился Ганс, снова обращаясь к Кребсу. — Плохо его понимать…