Увы, так и было. С уст доктора ежеминутно слетали имена Зигмунда Фрейда, Франкла, Юма, Шопенгауэра, Ницше. Они, далекие, представали лучшими друзьями доктора, вчера сидевшими у него на вечеринке. Все они были интересными собеседниками, и Люся с тайным вожделением ждала, когда супруг познакомит ее с этими людьми. Она не подозревала, что все они давно умерли.
— А однажды, — продолжал печальную исповедь Иосиф Георгиевич, — я пришел вечером домой и — о ужас! — обнаружил на столе записку. От Люси. Она писала, что вся ее жизнь со мной была ошибкой, что ее все раздражало во мне. Во мне, человеке, который вытащил ее из паршивого общежития, которого она слушала, открыв рот!.. Ей не нравилось, как я причмокиваю за обедом, не нравились мои вывернутые ноздри… — Доктор непроизвольно почесал нос. — Ее раздражали, видите ли, мои руки в старческих веснушках, мои глупости и умничанье. Даже мой запах — о подлая самка! — убивал ее!
Бандиты расхохотались.
— А ты, оказывается, та еще вонючка! — поспешил заметить Вулдырь.
— То-то я смотрю, вонища появилась! — добавил Консенсус.
— Мой запах напоминал ей запах прокисшего молока… — не обращая внимания на реплики, продолжал доктор. — Кроме того, ей надоело стирать мое белье, она обзывала меня чмом и идиотом… Не знаю, где она нахваталась таких слов…
Последовал новый взрыв хохота. Шрамм сделал глубокий вдох.
— Она еще написала, что ей всегда не хватало настоящего мужика, который бы драл ее как козу. Она жила с подавленным либидо.
— Ну и прикольная у тебя телка! — оценил Вулдырь.
— Она забеременела от другого человека, в чем и призналась мне. И в конце своей записки предупредила, чтобы не вздумал ее искать, иначе мне оборвут все выпуклости.
Бандиты корчились от смеха не переставая.
— А к кому она ушла, рогоносец? — задыхаясь, спросил Консенсус. — Познакомил бы со своей Люськой. Мы бы ее отодрали по первому сорту!
— Она ушла к Кара-Огаю, — ответил Иосиф Георгиевич.
— Понятно, — после паузы озадаченно отреагировал Вулдырь. — Баба не промах.
* * *
Поздним вечером Консенсус и Вулдырь вместе с доктором заявились в больницу. Шрамм обещал показать, где хранятся продукты. А Юрка, заметив пришельцев, бросился спасать Машу. Некуда ей было бежать, как и ему самому. В безумном городе она не прожила бы и нескольких часов.
— Маша, проснись, — прошептал он.
Она открыла глаза, улыбнулась.
— Это ты?
Уговаривая и подталкивая, он вывел ее на задворки.
Маша теперь безотлучно находилась при нем, и он уже не представлял, как раньше мог обходиться без ее лучистой улыбки, тихого, невесомого, как тень, присутствия. От нее исходила теплота, он чувствовал это инстинктом и сердцем, но по молодости или же духовной неискушенности объяснить это не мог. Все же ему не было девятнадцати лет. Маша радостно выполняла его маленькие поручения, например, утихомирить беспокойную палату или вынести из-под больного судно. Что будет, когда жизнь нормализуется, Юра не знал, но, странное дело, он и не хотел, чтобы это смутное время кончалось, потому что именно сейчас почувствовал душевное спокойствие. Юрка был счастлив, поскольку в одиночку справлялся со всей больницей — был директором, главврачом, завхозом и электриком в одном лице. Он падал с ног от усталости, выматывался до кругов перед глазами, но взамен получил бесценное: впервые в жизни он осознал меру своего достоинства, самолюбия — чувств, которых ему не полагалось иметь в детдоме.