– Прямо, тут недалеко… – выдохнул я, втаскивая следом за собой парня. Машина поехала.
Сидя рядом со мной, хохотун некоторое время молчал, ощупывая челюсть, затем начал завязывать вокруг волос спавшую бандану. Но передумал, скомкал ее и засунул в карман. Лицо его недовольно и в то же время как-то жалобно кривилось.
– Если бы я был Савонаролой, – вдруг послышался его вялый, несколько равнодушный голос – при этом парень двигал челюстью так, словно ощупывал языком поврежденные зубы, – и узнал, что на свете существует такая страна Америка… – тут он дважды коротко, с кислым выражением лица, хохотнул, – которая делает такие фильмы, я бы обложил эту страну хворостом и поджег.
После этих слов возникла пауза. На парня бросили взгляды одновременно я и таксист. А он смотрел перед собой с легкой скептической улыбкой. Потом повернулся ко мне и сказал – медленно, но уже менее равнодушно:
– Я вам признателен, – и протянул руку: – Меня зовут Сид.
Так мы познакомились. Оказалось, что Сид действительно живет неподалеку, в одном из староарбатских переулков. Когда мы подъехали к его дому, он расплатился с водителем и предложил заглянуть к нему, как он выразился, «в офис на чашку кубинского мате с ромом». Я не возражал, в пустоту своей съемной квартиры возвращаться не хотелось.
Квартира Сида была на втором этаже и напоминала художественную студию: большая гостиная с барной и одновременно кухонной стойкой, длинный коридор и три отдельные комнаты. Над арочным входом в гостиную висела снятая, вероятно, с двери какого-то реального делового заведения, табличка с надписью большими серебристыми буквами: «Офис». Позже, когда я спросил его, почему он здесь ее повесил, Сид пояснил: «Да девки знакомые достали, что это, мол, я всегда домой еду, а они в это время по делам куда-то спешат, в офисы или на встречи. Вот я и стал говорить, что тоже еду в офис. Чтобы не врать, табличку здесь повесил. Теперь не придерешься: офис, он ведь и в тундре офис…»
В «Офисе» стояли три мягких гигантских кресла и пара плетеных кресел-качалок. Посередине – низкий сервировочный столик на колесиках. На стенах висели большие застекленные черно-белые фотографические пейзажи Старой Гаваны, парижских кафе, портреты Джима Моррисона, Далиды, Годара, Ромэна Гари, Джин Сиберг. «Моя мать их любит», – коротко сказал Сид. «А ты?» – поинтересовался я. «Я тоже, но как-то не так».
– Посмотри, – пояснил он, указывая на фотографии, – они в нимбе каком-то, словно подретушированы, такие вдохновенные, даже Моррисон с печатью романтика на челе. Мать так их видит. А я бы для контраста повесил здесь протопопа Аваккума и Башлачева, их невозможно отретушировать. Но они здесь не приживутся.