– Это какой Мюллер? – спросил я, – писатель? Я помню только Генри Миллера…»
– Нет, это шеф нацистского гестапо, – ответил Сид. – В конце войны он сбежал из Берлина в Швейцарию. Позже его взяли на работу американские спецслужбы. В одной из бесед с агентом ЦРУ, который обвинил Мюллера в том, что нацисты презирали святость прав человека, Мюллер сказал, что они, наци, уничтожали неполноценных людей, отбросы общества. «Да вы погрузите всех этих цыган, бомжей, бродяг, бездельников, которые не умеют и не хотят вливаться в мировую культуру, на несколько пароходов и отправьте в вашу Америку, – сказал Мюллер цэрэушнику, – дайте им все ваши права и посадите на главные должности в ваших высотных офисах. И через месяц все ваши офисы завоняются и зашевелятся от вшей, а ваши биржи и рынки ценных бумаг рухнут. Не стоит делать святых из отбросов», – вот что он сказал.
Беседа с Сидом, во время которой мы дважды выходили из квартиры на улицу в поисках рома и закуски (не нашли кубинский ром и купили ямайский), затянулась до глубокой ночи. Он рассказывал, совершенно не напрягаясь, о своей жизни, о том, как его мать, Марина, в семнадцать лет в маленьком городке под Мелитополем родила его от заезжего студента донецкой консерватории, как через пять лет она увезла сына в Москву, где уже жил его отец, который выступал в симфонических оркестрах, а мать устроилась работать в журнал «Иностранная литература» переводчицей. А потом началась перестройка, страна развалилась, отец перестал зарабатывать в оркестре, пытался играть в ресторанах, в уличных переходах – но у него ничего не получалось, мать тоже зарабатывала копейки, их семья нищенствовала, и однажды отец, которого звали Игорь, исчез, оставив записку, что просит его простить и не искать, что он не умер, жив – но уезжает туда, где его никогда не найти. Марина все же пробовала разыскать мужа – но безрезультатно.
Я тоже немного рассказал Сиду о своей жизни. О том, что был женат, что занимаюсь сейчас шоу-продукцией на ТВ, что работу свою не люблю, но не знаю, чем бы мог зарабатывать еще, что живу, как живется. О том, что пишу «Адаптацию», не сказал. Родственной душе сообщить про «Адаптацию» труднее, чем симпатичной девчонке в ялтинской гостинице «Ореанда». Я сказал еще, что зашел в этот день в кинотеатр «Кодак», потому что от меня ушла девушка и мне просто хотелось убить время. На что Сид ответил, что, по его мнению, время убивать опасно, потому что убийцы времени наказываются разными сроками тюремного жизненного заключения, или в особо тяжких случаях – если человек убивает особенно драгоценное время, данное ему для осуществления своего предназначения, – такого преступника могут и казнить. «Как?» – поинтересовался я. «Например, усреднят, – ответил Сид, – обрубят все лишнее, что высовывается наружу, духовно колесуют – и ты станешь окончательно средним: не высоким и не низким, не большим, не маленьким, не горячим и не холодным». «Средним, – сказал я, – middle class». Сид кивнул. И сообщил, что отправился в этот день в «Кодак-Киномир» как в свое обычное странствие по миру – в данном случае, по Москве. Такие бездумные, интуитивные путешествия: куда кривая или прямая выведет – и были главными главами его живого романа, который он писал наяву. «Когда же ты закончишь свой роман?» – поинтересовался я. «Не знаю, может, со смертью, – подумав, ответил Сид, – а может, после женитьбы и появления детей. Я думаю, что когда-нибудь я все-таки женюсь, потому что с возрастом дух человека слабеет и одиночество становится его личным врагом, которого надо побеждать. Знаешь, мне кажется, что мир – это огромный китайский повар с раскаленной сковородой; мы летим мимо, а он ловит нас по одному на эту сковороду и жарит живыми. Кому-то удается пролететь мимо, кому-то нет». – «Вот интересно, – удивился я, – почему же повар китайский?» «Не знаю, – ответил Сид, – может, потому что китайцы все на свете едят. Молодость кончится, рай не наступит, мир поймает меня на сковородку, Саша, поджарит, сделает глазунью с беконом и сожрет».