Деревянные панели вычищены и отмыты, полы устланы новыми коврами; это придало бы мне уверенности, если бы я не подозревала, что это сделано в большей степени ради миссис Брайант, чем ради меня. Поскольку мне предстоит председательствовать на ее сеансе, то приличия должны быть соблюдены, хотя вряд ли она решится хоть одной ногой сюда ступить. Пол скрипит всюду, куда бы я ни пошла и как бы мягко ни ступала. Кровать — древнее ложе с четырьмя столбиками для балдахина, однако балдахин снят — он, несомненно, истлел в лохмотья — но, по крайней мере, постельное белье свежее и сухое. Здесь есть комод, умывальник, туалетный столик — все очень старого, темного дерева. Письменный стол, за которым я сейчас сижу… опять-таки не знаю, должно ли его присутствие в этой комнате меня успокаивать, или оно сулит что-то зловещее? Стоял ли он здесь раньше, или его принесли сюда по приказанию Магнуса? Словно он хотел этим сказать: «Я точно знаю, дорогая, что ты намереваешься писать, так что не воображай, что ты сможешь помешать мне это прочесть».
Письменный стол стоит под окном, которое в дневное время смотрит вниз — далеко вниз — на неровное пространство кошеной травы, скошенной так недавно, что видны бледные, желтовато-белые черенки стеблей. Наступающие на это пространство деревья так высоки, что закрывают половину неба. Однако сейчас за окном ничего нет — только огонек моей свечи отражается в стекле под расплывчатым отображением моего лица; а дальше — тьма кромешная.
Я без конца спрашивала себя: может быть, в тот единственный раз, когда Магнусу удалось месмеризировать меня, он подчинил себе мою волю или затуманил восприятие на достаточно долгое время, чтобы добиться от меня согласия? Но даже если и так, память об этом необратимо утеряна, и я в любом случае должна винить саму себя за то, что вышла за него замуж. Я знала, что не люблю его, и мне надо было сказать ему, что я передумала, о чем молила меня Ада. Я помню ее бледное, потрясенное лицо на свадьбе; с тех пор я ее больше не видела. В своих письмах к ней я говорю, что совершенно счастлива, а она притворяется, что верит этому, так что мы пишем друг другу все реже и реже. Но я не могу быть откровенной с нею — у нее хватает собственных горестей.
Как могла я вообразить себе, что Магнус станет мне так же желанен, как я — ему? Мне теперь стало казаться, что еще до замужества я старалась избегать его прикосновений, но этого не могло быть, или же вожделение напрочь ослепляет мужчин — даже таких тонких и проницательных, как Магнус. В ночь после свадьбы — мне придется это написать — сам акт оказался невыносимо болезненным (был ли бы он таким же с Эдуардом? Мне не верится), но мое страдание, казалось, возбуждало Магнуса еще больше. Насилие возобновилось на следующую ночь, и на следующую (дни между этими ночами почти не оставили по себе памяти), а я пыталась притвориться, уговорить себя, что привыкну к этому, но, хотя физическая боль несколько утихла, ощущение, что меня насилуют, лишь возрастало. Так как я отказалась от свадебного путешествия, мы сразу же отправились в его дом на Манстер-сквер. Моя спальня была на третьем этаже, его — на втором, но в те первые дни (или это были недели?) он считал мою комнату своей, до того утра, когда все необратимо переменилось.