Аполлон сообщил Федотову, что дома, в котором они до вчерашнего дня жили, более не существует, как не существует и всего того, что этот дом наполняло, — все разрушено, смято, раздавлено или унесено водой... Василий Иванович весьма посожалел о тех своих трудах, кои положил на создание анатомического атласа, — ведь атлас, о котором он мечтал много лет, был почти уже готов. Но, к удивлению Аполлона, сожаления доктора Федотова по поводу затраченного понапрасну труда не были столь сильны, как этого можно было ожидать. Объяснение сего обстоятельства открылось в словах доктора о том, что все атласы на свете не стоят жизни одного безвременно ушедшего из жизни человека... А сколько людей погибло за вчерашний день! Вот трагедия! Вот скорбь!...
Покончив с этим разговором, Аполлон задал Федотову вопрос напрямую: действительно ли жива Милодора и где сейчас находится?..
На что Федотов, пряча глаза, развел руками:
— Я не могу сказать больше, чем вы знаете, — и это была чистая правда.
— Бога ради, Василий Иванович, скажите... откройтесь...
Однако доктор молчал.
Аполлон порывисто поднялся и прошелся по комнате.
— Только что вы так хорошо говорили о жизни человека — человека вообще, — коей следует дорожить, как величайшей ценностью. И сейчас речь идет о жизни — о моей жизни. Кому, как не вам, еще знать, сколь необходима мне правда о спасении Милодоры?..
Вопросом этим Аполлон поставил Федотова в затруднительное положение; тот никак не хотел сказать ничего определенного, и юлить, выкручиваться, уклоняться не умел, да, пожалуй, и не хотел; потому молчал, и молчание его затягивалось.
Тогда Аполлон рассказал, что присутствовал при эксгумации, и поведал, каким недоумением и затем — радостью его закончился этот, как надо было ожидать, очень тягостный акт.
— Там соломенная кукла, Василий Иванович!... И вы это с самого начала знали. Более того: это была ваша выдумка... Все это время вы обманывали меня.
Тут Федотов и заговорил:
— Вы должны простить меня, старика, молодой человек. Да и Мишу Холстицкого... что не посвятили вас...
— Во что же? Во что не посвятили? — не в силах был сдерживаться Аполлон.
— Поверьте, сердце кровью обливалось смотреть на ваше горе, на метания ваши... Но таково было строжайшее веление графа. Мне бы и сейчас говорить не следовало, но раз уж вам так много известно, коли известно вам главное...
Аполлон в волнении схватил его за руку:
— Помилуйте! Какое может быть строжайшее веление, если я был на грани безумия от горя, если я был в болезни и, теряя память, не всегда пони-мал, где даже нахожусь, и где есть страшный сон, и где есть еще более страшная явь!...