— Переведи! — В глазах Маринина вдруг полыхнул незнакомый черный огонь. — Я задаю вопросы — он отвечает. В молчанку я ему играть не дам! Или он хочет вспомнить, как русский «спецназ» развязывает языки? Когда с кем и откуда он пробрался сюда?
Олег перевел. В глазах афганца мелькнула неясная тень растерянности.
— Джи хад ами…
— Он здесь с мая. В апреле его отряд прибыл в Грузию. Здесь их разделили на две группы и в конце мая на машинах перевезли через горы в Аргун.
— Сколько было человек в группе? Кто был старший? Где их вербовали и кто?
— …В группе было восемнадцать человек. Старшим был иорданец Абдалла, он же и пригласил их в Чечню. Абдалле его порекомендовал мулла мечети Аль Саиб, при которой он когда-то учился. Остальных так же набирали из Кандагара.
— Где сейчас его группа?
— Адж мар нуш…?
Афганец бросил на Олега быстрый ненавидящий взгляд. Слова родного языка загоняли его в угол, и он ненавидел этого молодого «шурави» за то, что тот не давал ему отгородиться от всех спасительным непониманием…
— Ку мас..
Афганец гордо вскинул голову и посмотрел на полковника.
— Он говорит, что не предаст своих братьев по вере.
Ничто не изменилось в лице Маринина. Он вел незримый поединок с пленным, ломал его, колол, давил…
— Васильченко! — негромко, одними губами бросил он, не отрывая взгляда от глаз пленного.
Прапорщик, все это время неподвижной глыбой стоявший над афганцем, шевельнулся, и через мгновение его огромный кулак мощным поршнем впечатался в тело «духа». От удара тот буквально сложился пополам, и слетел с табурета. Но прапор не дал «духу» упасть. Он рывком поднял его с пола, потянул на себя и, перехватив, хрипящего в судороге боли «духа», за кисти, зацепил их наручниками за крюк под потолком.
…Удары вонзались в тело афганца как молоты, сминая, разбивая, мозжа внутренности, ломая ребра. Тот не кричал, нет. Для этого ему просто не хватало воздуха, в легких. Он только хрипел, и как-то по бабьи ахал при каждом ударе.
Олег ошарашено смотрел на это.
…Впервые в жизни перед ним так открыто, без смущения и стыда, без пощады и правил, забивали человека… Раскрасневшийся, вспотевший Васильченко работал как хорошо отлаженный механизм. Размах, удар на выдохе! Вдох. Размах, удар на выдохе!..
Хрипы, стоны, мясистые шлепки ударов.
— Сучара! Уебок! Да я тебя порву как манду! — хрипло рычал прапор, заводя сам себя, страшными, грязными ругательствами…
И вид этого избиения, вдруг, взорвался в Кудрявцеве диким необъяснимым стыдом. Он почувствовал, как лицо его заливает багровый жар, словно его поймали на чем-то запретном, унизительном. Словно смотреть на это нельзя, запрещено.