Ольга не любит мертвецов. И Адам ей отвратителен, но лишь самую малость, ведь, кроме него, у нее нет перспектив. Адам сам слышал, как она говорила об этом со Светочкой. А Светочка охала, ахала и посоветовала напоить и затащить его в постель. И они долго обсуждали этот безумный план.
Вот захрипел, откашлявшись, динамик. Выплюнул первые ноты в пустоту и, окрепнув голосом, заиграл Requiem aeteram doa eis, Domie.
– Я не хочу в это ввязываться, – сказал Адам, разглядывая собственные руки. Белые и гладкие. Сухие. Пахнут формалином и эфиром. И еще немного сосновой смолой, но эта нота слишком незначительна.
– Я ничего не смогу изменить.
Виски ломило от бессонницы. И скрипнувшая дверь ударила по нервам.
– И ничего не смогу доказать. Я ведь ненормальный… И какая теперь разница, а?
Ледяная ладошка коснулась шеи, пальцы скользнули в волосы, приподнимая от корней. Дернули. Отпустили.
– Ты ведь не отстанешь от меня, да? Я не гений. Гениальность – иррациональное понятие. Я просто кое-что увидел. И это странно. А еще я знаю, что тот, кто был до меня, тоже это видел. И если промолчал…
Женщину в узком черном платье Адам сразу узнал. Сейчас платье было другим, а шляпка с вуалью исчезла. Гладко зачесанные волосы делали женщину строже и старше.
Пожалуй, красива, но красота ее увядает. Женщина это знает: Адам видел.
– …значит, ему заплатили. И думаю, что заплатили не только ему. Тут появляюсь я. Что будет? Очередное принудительное освидетельствование. А ты знаешь, как просто сделать человека психом…
Руки переместились на шею. Они ласкали кожу, забираясь под воротник, и трогали мочки ушей. И Адам закрыл глаза, наслаждаясь лаской.
– …особенно, когда однажды уже было доказано, что он не нормален.
Толстяк в прежнем наряде. Рыдающая дама с гвоздиками. Она похожа на первую, строгую, но копия несовершенна. Парень. Девушка.
– И твоя сестра снова отправит меня в больницу. Я боюсь. Я не хочу снова оказаться там.
Голос утонул в пыли. И Адам, уронив голову на ладони, затих.
Анечка никогда не любила похорон. Не потому что страшно там или противно, нет. Скучно. Стоишь, пялишься, строишь скорбную мину, хотя на самом-то деле пофигу тебе и покойничек, и родня его. И родне самой – тоже пофиг. И выходит, что все собираются только потому, что так принято.
Но сегодня Анечка вскочила рано. Долго собиралась. Дважды меняла платье – первое морщило на животе, второе – на бедрах. Трижды красилась, всякий раз чуть ярче.
Так, чтобы тетечка заметила и разозлилась.
Она заметила. Приподняла бровку, но сказать – ничегошеньки не сказала. И правильно. Теперь-то ей и осталось, что молчать да слушать. И сама виноватая. Нечего было Таньку травить.