— Ана Табарини… — сказал он. поднимая голову и глядя туда, где гибкая гимнастка билась в сети, словно птица в силках. — Ана Табарини… — Он прервал свою речь, заметив, что жертва намерена в него плюнуть, опустился на колени и зашептал, протягивая вверх украшенный цветами хлыст. — Прости меня, погляди, вот я стою перед тобой, я преклонил колени и сделаю все, что ты прикажешь, если ты спрыгнешь в мои объятия!
Ана Табарини трепетала, как птичка. Она попыталась схватить и вырвать хлыст, но в руке у нее остались только цветы. Благоухание земных соков растревожило ее, и она еще громче, еще горше закричала:
— Надир!.. Надир!..
Вдалеке, сквозь дрожащую синюю мглу, живым желтоватым серебром блеснули львиные зубы, ней показалось, что, увидев ее, лев кинется на зов, освободит из сетки, которой при помощи мух рыбаки изловили их с негром, висевшим теперь пониже, у самого входа.
— Надир!.. Надир!..
Как бела грудь Аны Табарини рядом с цветами тубероз! От гимнастки пахло мокрой солью. Пот и слезы катились по ее лицу.
— Надир, от горя из меня выйдет вся соль крещения! Снизу раздался голос Писписа:
— Негья закьил глаза, не глядит, не плачет, только он не спит!.. Не спит негья!
Укротитель стоял на коленях под сетью, в которой висела Ана. Из накладного карманчика, у сердца, торчала сигара.
— Негья попьесит… дай покуйить… — И негр так любовно взглянул на карман, что Укротитель поднял было руку, чтобы дать ему сигару (все же милосердие велит не лишать узников курева), но только пальцы его коснулись тугой трубочки из листьев, он услыхал, что негр тихонько хихикает, и, одумавшись, легонько хлестнул его по боку.
— Мерзавец ты, мерзавец! Теперь мое дело — табак. Разве Ана поверит мне? Ведь ты не поверил, что я прижимаю руку к сердцу, а не к табачку!..
И он хлестнул негра по носу, прямо между глаз, окруженных ячейками сети, словно оправой очков.
— Негью не бей! Дай сигаю, негья повейит, что сейце…
— Говоря строго… — начал Укротитель, не поднимаясь с колен, но Писпис его перебил:
— Не надо стьего! Надо хоешо, пусти негью!
Острой струею воды, колючей проволокой ожгли черную щеку Удары бича. Лев, золотая тень, метался за решеткой, туда-сюда, туда-сюда.
Крики едва срывались с пересохших губ Аны Табарини:
— На-лир!.. На-дир!..
— Так тебя пеетак! — взвыл Писпис, тщетно пытаясь коснуться щеки, на которой от огненных ударов вспухали шишечки боли. Наконец ему удалось высвободить руки из сети, не дававшей двинуться, и он заорал:
— Тьенешь — убью!
И заплакал. Негры легко смеются и легко плачут, легче некуда.
— Погоди, вылезу— кости живой не оставлю!