Голкин поднялся со стула, нерешительно потоптался.
– Андрей Ильич, я женюсь.
– Поздравляю! Тем более надо быть в форме, молодые жены дохляков не любят. Впрочем, у тебя теперь будет свой медик, так что никакие болезни не страшны. Ее ведь, кажется, Тамарой зовут? – вспомнил Андрей Ильич маленькую медичку, заботливо коловшую Васькин зад.
– А вам-то откуда известно?! – изумился жених. Затем виновато вздохнул и добавил: – Поговорить надо, Андрей Ильич. Я собираюсь вернуться в Майск.
– Что ты будешь там делать? В носу ковыряться, наблюдая, как бабы мужикам рога наставляют?
Василий подумал о неожиданно вспыхнувшей страсти к бумагомаранию и исписанных страницах, спрятанных в одном из ящиков письменного стола.
– Жизнь покажет.
– И слышать ничего не хочу! Выздоровеешь – поговорим, но предупреждаю: буду тебя отговаривать. А сейчас топай домой, лечись, ясно?
Помощник послушно кивнул и поплелся к двери, хрюкая в носовой платок.
Президент «Оле-фармы» подтянул «паркером» оставленный помощником белый листок, бездумно уставился на черные буквы с цифрами. Почерк у Василия был безукоризненным: четким, каллиграфическим, как раньше говорили. Андрей Ильич усмехнулся, лениво почеркал бумагу. Несколько ломаных линий, пара овалов, кружочки, заштрихованные уголки – вышел забавный дуэт. Если внимательно присмотреться, можно в этой пародии на рисунок разглядеть двоих: ангела с чертом. «Художник» досадливо скомкал «творение», бросил в корзину для использованных бумаг. Если б можно так выбросить мысли, жизнь стала бы много проще, спокойнее, тише. Как кладбище с крестами, которые только в бреду можно считать за плюсы. Лебедев подошел к окну. Мокро, темно, уныло. Судорожно подмигивает неоновая реклама, в ночной клуб напротив тянутся первые лоботрясы, у подъезда соседнего офиса курит охранник – какой-то компот из непогоды, безделья и жалких попыток уподобиться европейской столице. Внезапно раздался осторожный стук, в дверную щель заглянула секретарь.
– Андрей Ильич, может быть, кофе?
– Да, пожалуй, – машинально пробормотал он и вернулся к столу.
Через пять минут девушка вкатила сервировочный столик. Кофейник, чашка на блюдце, тарелка с аппетитными бутербродами – Лебедев почувствовал голод.
– Спасибо, я сам, – остановил он услужливую руку. – Больше ты мне не понадобишься, иди домой, Настя.
– Андрей Ильич, – растерялась та, – а как же...
– Спокойной ночи, – не дослушал шеф, – до завтра.
Он наслаждался горячим кофе и думал. О новом предстоящем заказе, сулившем немалую прибыль, о клубе, куда давно не заглядывал, о собаке, которую надо бы завести, да все некогда, о вакууме, в каком оказался после Женькиного отъезда. Как случилось, что человек, с кем общаться мечтали бы многие, остался совсем один? Без друзей, без семьи, без родных – раздутый самомнением ноль, растерявший все остальные цифры. «Какого рожна так нередко бывает в жизни: чем выше, тем более одиноко? И когда достигается желанная вершина, для других уже места нет: на пике победы слишком мала площадка. Почему вдруг становится это понятным лишь на пятом десятке? В юности – гонка, в зрелости – гон, на финише – не человек, загнанная лошадь с пеной у рта. Кому нужна эта бесконечная скачка?» Он откусил бутерброд с семгой. Розоватая нежная рыба приятно посолонила язык. Вкус напомнил встречу с бывшим сокурсником неделю назад у дома, где в съемной квартире отчаянно цеплялся за жизнь тот бедняга, о котором просила Мария. Рак легких в четвертой стадии, помочь может чудо. Но Лебедев обещал свою помощь и привез препарат. Чем черт не шутит, может, питерский скульптор снова сможет ваять? Скелет, обтянутый кожей, когда-то всех восхищавший талантом, запах лекарств, угрюмая сиделка, врач, с сомнением качавшая головой.... Он вышел из лифта с одним желанием: дербалызнуть рюмаху. А у подъезда кто-то громко окликнул: «Андрюха!» Лебедев поднял глаза. С ухмылкой во весь рот на него глазел Семочкин, комсорг их курса, весельчак и великий сачок, кого от отчисления спасал только азарт комсомольской бодяги.