Потом Малыш мгновенно уснул и впервые за многие дни спал спокойно и крепко, как и подобает всем нормальным малышам.
Ленка лежала рядом и боялась пошевелиться, чтобы ненароком не спугнуть возвратившееся счастье. Она смотрела на темный закопченный потолок и беззвучно шевелила губами:
Этот свитер, колючий бес, я сниму, чтоб остаться без... обороны, щита, тепла... Вот и все... И твоя взяла...
Но всю ночь не гореть свече, я усну на твоем плече... Снег, подлец, все идет, идет... И не час, и не день, а год...
И останется только дверь между снегом и небом... Верь, что останемся только мы... на пороге большой весны.
Эта ночь стала последней счастливой ночью в Ленкиной жизни.
Наутро все дороги к станции были бережно и надежно укрыты снегом. Малыш, еще вчера так радовавшийся теплу, утром резко сник и посуровел. Он опять, как и в городе, стоял у низкого окна и курил в форточку.
Лето снова кинуло Малыша, да и весна унеслась лету вдогонку, оставляя у себя за спиной лишь неискреннее сожаление и немыслимые сугробы последнего апрельского снега.
До города их довез беззаботный веселый дачник. Всю дорогу он разговаривал сам с собой, сам с собой шутил и сам радостно ржал над своими шутками. Все это время Ленка и Малыш сидели на заднем сиденье и молчали.
Они молчали, ожидая электричку, потом безмолвствовали, пока ехали в ней, ни слова не проронили в метро, дошли в полной немоте до дома, поднялись молча в лифте и только, войдя в квартиру, Малыш наконец соизволил разжать губы:
– Мне надо побыть одному, – сказал он и скрылся за дверями кабинета.
Ну вот, кажется, и все, подумала Ленка.
Я больше не могу.
С меня хватит. Любовь любовью, а жить мы будем врозь. Сколько можно? Сколько уже можно, я вас спрашиваю? Сколько можно надо мной издеваться? Сколько можно испытывать мое терпение? Какие они, блин, тонкие! Не лезьте им в душу своими грубыми лапами! У них, видите ли, поиски, у них – искания, у них – страдания по поводу и без. А мы такие толстокожие, такие непонятливые, такие примитивные, неумные, пошлые, косноязычные, закостенелые, закоренелые, тупые...
Так что ж вы нас терпите? Что ж не изгоняете? Что ж не посылаете на три до боли знакомых буквы? Пшла отсюда! Корова! Пшла! И жест ладонью такой характерный – снизу и резко вверх, как будто отгоняя назойливых насекомых. «Пшла, корова! Пшла!»
Или мы сами должны проявить инициативу? Сами врубиться, догадаться, допереть? Собирай манатки, дурочка, твое время истекло! Любовь! Как много в этом слове... Говорили же люди добрые, занимайся профилактикой, тогда и лечиться не придется. Ее еще в зародыше надо было удавить, любовь эту, была же такая возможность. Нет! Куда там! Только от пуза избавилась, а уже полетела на крыльях смотреть на «свет в твоем окне». Как он дорог мне! Как он дорого, перемать, мне обошелся!