Вспоминаю слова, произнесённые незнакомым голосом: «Подумаешь, шавка блохастая...» — и вслед за ними глухой удар.
Взгляд Райли так по-человечески печален, он смотрит с таким упрёком, что на секунду мне кажется, будто он пытается сказать: «Смотри, что вы со мной сделали!» Хочется опуститься на колени, подхватить собаку на руки и стирать с неё кровь собственной одеждой. Но тошнота подкатывает к горлу, и я стою, как парализованная, не в силах пошевельнуться.
В это время пса всего скручивает, он содрогается от носа до кончика хвоста. И затихает.
Мои руки и ноги тут же растормаживаются, и я едва не падаю; во рту — явственный вкус желчи. Меня шатает, как тогда, когда мы с Ханной напились в стельку, до полной потери контроля над собственным телом. Гнев и отвращение раздирают меня на части, хочется выть и кричать.
Нахожу за мусорным контейнером сплющенную картонную коробку и тащу её к Райли. Накрываю тело мёртвой собаки целиком и стараюсь не думать о насекомых, которые ещё до наступления утра превратят его в месиво. Удивительно, но у меня в глазах слёзы. Утираю их рукавом и ухожу. Но пока я двигаюсь в сторону Диринг, в голове, словно мантра, словно молитва, кружится: «Прости, прости, прости».
*
Единственное, что можно сказать о рейдах хорошего — они громкие. Чтобы не напороться на рейдеров, достаточно лишь затаиться в тени и прислушаться — не раздаётся ли топот ног, радиопомехи, окрики в рупор. Я двигаюсь перебежками, выбирая боковые улицы, те, мимо которых прошли или которые уже проконтролированы, ориентируясь по многочисленным оставленным рейдерами следам: опрокинутым мусорным ящикам и контейнерам; отходам, в которых основательно покопались, после чего их, не долго думая, высыпали прямо на улицу; горам бумаги — старых квитанций и изорванных писем, кучам гниющих овощей; натёкам чего-то дурнопахнущего — даже не желаю знать, чего. И всё вокруг, словно пылью, прикрыто красными листовками. Мои туфли стали мокрыми и склизкими, и зачастую мне приходится перебираться через всё это безобразие, широко расставив руки в стороны, как канатоходец, не то свалюсь в грязь в два счёта. На некоторых домах красуются большие косые кресты наподобие буквы «Х», намалёванные чёрным и похожие на глубокие запёкшиеся раны. Моё сердце замирает: в этих домах жили люди, которых посчитали нарушителями порядка и приверженцами Сопротивления. Жаркий ветер свистит по улицам, доносит до меня крики, плач и лай собак. Изо всех сил стараюсь не вспоминать о Райли.
Я держусь самых глубоких теней, скольжу из переулка в переулок, перелетаю от одного мусорного контейнера к другому. Пот ручьями течёт по спине и из подмышек, и это не только от жары. Всё вокруг выглядит странным, искажённым, гротескным; некоторые улицы усыпаны осколками разбитых окон, в воздухе стоит запах гари.