Меня подташнивает. Алекс прав — моя мать здесь, за одной из этих ужасных дверей; так близко, что если б мне была дана такая власть, я бы порвала межатомные связи, сделала бы камень мягким, как масло, просунула бы сквозь него руку и прикоснулась к ней. А ведь я никогда даже мысли не допускала, что когда-либо снова почувствую мамину близость.
Во мне борются противоречивые желания и надежды: «Мама не может быть здесь... Лучше бы она умерла... Я хочу увидеть её снова — живую...» А ещё в мозгу непрестанно бьётся ещё одно слово, пронизывает собой все мои мысли: «побег», «побег», «побег»... Нет, это слишком несбыточно, чтобы на это рассчитывать. Если бы моя мать вырвалась отсюда, я бы об этом знала. Она пришла бы за мной.
Отделение №6 — всего лишь один длинный коридор. По моим прикидкам, здесь около сорока дверей, сорока одиночных камер.
— Вот и всё, — объявляет Фрэнк. — Гран тур! — Он бухает кулаком в самую первую дверь: — А здесь твой приятель Томас. Хочешь с ним поздороваться? — и снова разражается своим гадостным квохчущим смехом.
Я вспоминаю, как он сказал тогда, в начале разговора в караулке: «Он теперь всегда здесь».
Алекс не отзывается, но, мне кажется, его передёргивает.
Фрэнк грубо толкает меня в спину стволом своего автомата:
— Ну, как те это нравится, а?
— Ужасно.
Это слово я не произношу, а выхаркиваю — такое впечатление, что в моём горле застрял моток колючей проволоки. Фрэнк доволен.
— Лучше слушай, что тебе говорят, и не вякай, — внушает он. — Не то кончишь, как этот засранец.
Мы останавливаемся напротив одной из клеток. Фрэнк кивает мне на замызганное оконце. Я делаю нерешительный шаг вперёд и приникаю к стеклу. Оно такое грязное, что через него трудно что-либо разглядеть, однако я прищуриваюсь и вглядываюсь в темень камеры. Различаю какие-то предметы: вот вроде бы топчан с тонюсеньким, истрёпанным тюфяком; вон там унитаз; рядом — ведро, явно человеческий эквивалент собачьей миски для воды. В углу громоздится куча старого, загаженного тряпья. Но тут я соображаю, что это вовсе не куча, это тот самый «засранец», про которого говорил Фрэнк: грязный, скрюченный в три погибели живой скелет, обтянутый кожей и обмотанный тряпьём, с метлой нечёсанных волос... Он недвижим. Его кожа так грязна, что сливается в цвете с камнем стен. Если бы не глаза, постоянно бегающие влево-вправо, как будто он следит за полётом каких-то летучих тварей, ты бы никогда не догадался, что это живое существо. Ты не разобрал бы даже, что это человек.
Опять возникает мысль: «Лучше бы ей умереть». Всё, что угодно, только не это место.