— Нет уж, спасибо, дорогая подружка. На случай, если ты забыла: у нас с тобой на сегодня были другие планы. У нас планы на этот день существуют уже последние лет этак сто.
— Ну что ж, жизнь меняется! — Она поворачивается ко мне спиной, но у меня такое чувство, будто на самом деле мне хорошенько врезали под дых.
— Отлично.
В горле застревает комок, ещё немного — и разревусь. Бросаюсь к кровати и принимаюсь сгребать обратно в сумку всякую дрянь, выпавшую из неё и усеявшую всё покрывало: какие-то бумажки, фантики от жевательной резинки, монетки, авторучки...
— Иди куда хочешь, делай, что хочешь. Мне до лампочки.
Наверно, Ханна чувствует себя виноватой — когда она заговаривает, её голос звучит мягче:
— Нет, правда, Лина... Подумай — может, придёшь? Ничего страшного не случится, обещаю!
— Этого ты не можешь обещать. — Глубоко вдыхаю. Вот ещё голос бы не дрожал... — Ты не пророчица, всего не предугадаешь.
— Но нельзя же жить, как ты — всё время дрожать от страха!
Ну всё. Достала. Во мне вскипает что-то дремуче-чёрное, я оборачиваюсь и налетаю на неё, как разъярённая фурия:
— Ещё бы мне не дрожать! Я боюсь, боюсь, боюсь! И правильно делаю, что боюсь! А ты такая храбрая, потому что у тебя не жизнь, а сказка, и семья у тебя что надо, и всё у тебя как надо, здорово, отлично, полный балдёж! Ты не знаешь и не понимаешь!..
— Полный балдёж, да? Ты думаешь, что у меня не жизнь, а сказка, да? — тихо и яростно говорит она.
Мне хочется убежать от неё, но я заставляю себя оставаться на месте.
— Да, думаю!
Она снова издаёт свой лающий смешок.
— Думаешь, что в этом всё дело, да? — Она широко раскидывает руки, словно обнимая комнату, дом и весь остальной мир. — Думаешь, что всего этого достаточно для счастья?
От её вопроса я взвиваюсь:
— А что ещё нужно?
— Да всё, Лина! Понимаешь — всё! — Она встряхивает головой. — Слушай, я не собираюсь извиняться. Знаю — у тебя есть причины бояться всего на свете. То, что случилось с твоей мамой — ужасно...
— Вот только мою маму сюда не вмешивай! — шиплю я. Всё моё тело — как тугой комок наэлектризованных нервов.
— Но не можешь же ты постоянно винить во всём свою мать! Она умерла больше десяти лет назад!
Я в таком бешенстве, что в глазах темнеет, ничего не соображаю — мозги заносит, как машину на льду, и они бьются о слова «страх», «винить», «не забывай», «мама», «я люблю тебя»... А Ханна-то, оказывается, змея! Долго же она ждала, чтобы высказаться! Сначала проникла в моё самое потайное нутро, нашла самую уязвимую и болезненную точку и укусила...
Наконец, ко мне пришли слова, и я их выплюнула: