— Все отлично, — ответила Энн. — Это девочка.
Отец Лайлы вернулся домой после ночи, проведенной на лестнице, где было так холодно, что он промерз до костей. Они с женой сидели на диване в столовой, раскачиваясь взад-вперед, словно плакальщики. В комнате Лайлы Энн уложила ребенка в выдвинутый ящик комода, устроив его на стопке фланелевых рубашек. Удалив плаценту, она сказала Лайле, что ее родители уже просили ее связаться с врачом, занимающимся устройством приемных детей.
— Но сначала я хочу получить твое согласие, — сказала Энн.
Лайла откинулась на подушки и закрыла глаза, пока Энн меняла под ней простыню.
— Скажи мне, — потребовала Энн, — что ты собираешься делать с ребенком?
Больше всего Лайлу удивило то, как быстро все закончилось, как быстро она оставила свое тело и вернулась в него. Теперь ей казалось, что боль мучила кого-то другого. Как странно, что теперь ей даже жаль с ней расставаться — ей хотелось цепляться за боль, требовать, чтобы она всегда была рядом.
— Скажу напрямик, — заявила Энн. — Не представляю, как ты сможешь содержать этого ребенка. Оставить его в своем доме родители не захотят, значит, тебе придется уйти. И что ты будешь с ней делать, если даже о себе не можешь позаботиться?
Сквозь бульканье воды в батареях и гул автобусов Лайла, казалось, слышала дыхание своего ребенка, спавшего в ящике комода. И тут ее сердце разорвалось пополам: она поняла, что не сможет оставить ребенка.
— Я хочу ее видеть, — попросила Лайла.
— Послушай моего совета, — сказала Энн. — Если хочешь ее отдать, не смотри на нее. Я ее просто унесу — и все.
— Я знаю, чего хочу, — возразила Лайла. — Дай мне на нее посмотреть.
Но как только дочь оказалась у нее в руках, Лайла поняла, что кузина была права. Но все равно не отдала ее, а только крепче прижала к себе. Кожа ребенка была нежной, как кожица абрикоса, глаза — цвета октябрьского неба. Лайла могла бы держать ее вечно. Она молила время остановиться, часы — сломаться, звезды — замереть на месте. Но ничего этого не случилось. Соседи на четвертом этаже включили воду в ванной, в холле запахло кофе.
Когда Лайла положила дочь в протянутые руки кузины, в комнате стало темнее, словно она по-гасила звезду. Ящик комода, где лежал ребенок, так и остался открытым, и пройдет еще много дней, пока Лайла решится его закрыть. Но сейчас, прежде чем ребенка, завернутого лишь в тонкое белое полотенце, вынесли на морозный утренний воздух, Лайла, успевшая бросить на него последний взгляд, впервые в жизни поняла, что тоска от этой потери будет отныне преследовать ее каждое утро и каждую ночь до конца ее дней.