— Не надо быть готовым. Надо быть здесь.
Звуки эти поразили всех, даже Голда, который спокойно листал бы буклет комиксов при свете сгорающего заживо человека. Шпильман медленно повернулся, улыбка в углу рта, как ребенок, которого зажали подмышкой.
— Альтер Литвак, не так ли? — Он вытянул руку для пожатия, щурясь на Литвака, напуская на себя вид крутой мужественности, высмеивая крутую мужественность и одновременно полное ее отсутствие в собственной натуре. — О, скальных пород рука!
Собственная его рука мягка, тепла, влажновата — лапка вечного школьника. Что-то в Литваке протестует, сопротивляется этой теплоте и мягкости. Он и сам испугался древней окаменелости своего голоса, а еще больше того, что вообще что-то ляпнул. Ужаснулся чему-то в Менделе Шпильмане, в его пухлом личике, неказистом костюме, улыбке потерянного вундеркинда, в его храброй попытке спрятать свой испуг — всему, что исторгло из него, Литвака, первую фразу за несколько лет. Литвак сознавал, что харизма — категория реальная, хотя и не вполне определенная, некий химический огонь, которым горят отдельные счастливые несчастливцы. Как и пламя таланта, как горение гения, она аморальна, она вне измерений добра и зла, силы, слабости, бесполезности. Ощутив в своей ладони теплую ладошку Шпильмана, Литвак понял, насколько верна его тактика. Если Робуа найдет к механизмам Шпильмана подходящие гаечные ключи, то Шпильман вдохновит и поведет не несколько сотен вооруженных берсеркеров, не тридцать тысяч «черных шляп», ищущих, куда бы приткнуть ковчег гонимой родины, но весь разбредшийся народ. Этот план здравый и реальный, ибо в Менделе Шпильмане оказалось нечто, заставившее заговорить человека с разрушенными речевыми органами. Это нечто боролось с чем-то в Менделе Шпильмане, что наталкивалось на нечто в Литваке. Он почувствовал позыв сжать руку, сокрушить кости этой ручки школьника.
— Мир вам, еврейцы, — усмехнулась Ландсман. — Давненько…
Литвак кивнул и пожал протянутую Наоми руку. В нем сразу же схватились естественное восхищение умелым профессионалом, овладевшим ремеслом вопреки множеству препон, и подозрение, что эта особа лесбиянка. Эту категорию милых дам Литвак отказывался понимать и принимать почти принципиально.
— О'кей, — отмахнулась она от него, все еще ориентируясь на Шпильмана. Ветер вдруг усилился, и Наоми обняла своего пассажира за плечи, слегка сжала. Осмотрела зеленоватые лица ожидавших передачи груза. — Все будет хорошо?
Литвак черкнул что-то в блокноте, передал Робуа.
— Уже поздно, темно, — сказал тот. — Позвольте предложить вам ночлег.