Керенки каждый день падают в цене. Мы еще можем покупать гречку, получаем ее без масла, мяса, сваренную лишь на воде. Перед деревней снова выставлена охрана. В степи тоже снова охрана. Вернулась прежняя жизнь. Холм родины опять вступил в свои права.
Да, уже весна. И вчера пришла весть, будто Брест-Литовский мир заключен. А мы? Разве годами не представляли себе этот день? И украшали, и рисовали в воображении? Теперь мы едва отваживаемся говорить, что наступил мир… О, как все изменилось! Наша депрессия ужасна. Боже мой! Что нам делать? Все, кто сидит в Европейской России, поедут домой. А вот мы, сибиряки…
– Мы должны оставаться дольше, потому что у нас тут было гораздо замечательнее! – насмешливо говорит Виндт.
Зейдлиц попросил меня учить его русскому языку.
– Эта контрреволюция может длиться годами! – деловито сказал он.
Нет! Нет! Как нам это выдержать? А что будет с нижними чинами? С Подом?.. Мы живем с настроением, которое уже не опишешь. Разве люди переносили что-либо подобное? Наступил мир… мир… Но мир не для нас?..
С начала погребений мы сопровождаем почти каждую процессию на кладбище. Мы больше не можем выходить за колючую проволоку. Но сопровождать усопших разрешается. Конечно, в этом мало радости, однако при этом под своими ногами снова ощущаешь немного свободной степи и вдыхаешь свежий ветер.
В эти весенние дни 1918 года похоронные процессии – следствие все большего числа умирающих, заболевших зимой туберкулезом, – поднимаются наверх с раннего утра до ночи. Если хочешь пойти, нужно просто подойти к покойницкой и подождать, пока соберется новая процессия. Сегодня я сопровождал доктора Бергера. Перед бараком стоит 50–60 деревянных ящиков, и усталые, стоические солдаты одного за другим вынимают покойников из высоких зимних штабелей, состоящих из двух-трех тысяч голых трупов, рядами сложенных друг на друга, и равнодушно укладывают в грубые ящики.
На рысях подходят 20 казаков. Гробы поднимают на плечи по четыре человека каждый. За процессией из 50 гробов выстраиваются офицеры, которые хотят сопровождать их. Путь идет по узкой протоптанной тропинке через седловину гор. Он круглый год отмечен стружками и опилками, которые беспрестанно высыпаются сквозь щели в гробах. В ясные дни он светится желтым и тянется до Холма родины.
Сначала появляется маленькое русское кладбище с покосившимися двойными крестами и железной оградой для защиты от волков. К нему примыкает китайское кладбище – маленькие холмики, в которые были воткнуты тонкие шесты с трепещущими на них узкими листками бумаги, покрытыми маленькими знаками-завитушками. По бокам этих могил стоят маленькие мисочки с рисом и водой – еда для усопших.