Я медленно сползаю с нар.
– Где-нибудь есть вода для умывания, Под?
– Нет, сын мой. Умываются водой для чая, слышал я. Это заменяет мыло. Между прочим, этим лагерем командует не мужчина, а одна бабенка – чешка.
– Как это?
– Ха-ха, потому что штаны на ней, а не на ее супруге! Она должна быть порядочной скотиной… Требует спороть все нашивки и знаки отличия, меняет немецкие деньги по 60 пфеннигов за марку, кроме того, присваивает половину суммы, отпускаемой на наше содержание!
На Угрешской отсортировывали людей всех мыслимых национальностей: всех славян, а также и румын, итальянцев, поляков из австрийцев, затем эльзасцев и шлезвиг-голштинцев из германской армии. «Почему, зачем?» – задаемся мы вопросом. Этих людей отправляют в более хорошие лагеря, говорят нам.
– Вот если бы, – полагает Брюнн, – я был родом с датского побережья!
Шиканье заставляет его замолчать.
– Ты что, не понимаешь, что это было бы предательством? – кричит ему кто-то. – Позднее тебе так или иначе пришлось бы голосовать за Данию, балда! Или думаешь, у тебя был бы выбор?
– Я только так сказал… – задумчиво бормочет Брюнн.
Между тем я оглядываюсь в бараке. Угрешская для массы тех, кто вынужден нередко месяцами ожидать здесь отправки в Сибирь или Туркестан, слишком мала. Основную территорию занимает темный сарай со сквозными деревянными нарами, нашим ложем. В центре возвышается открытый подиум, по какой-то непонятной причине названный солдатами «Ку-ку-реку». На нем расположена пара рядов железных солдатских коек с досками, также без соломенных тюфяков или одеял. Это спальные места для пленных офицеров.
Я бреду вокруг этого подиума – может быть, обнаружу однополчанина? Но счастье отворачивается от меня – в основном это австрийцы и венгры, лишь двое германских офицеров особняком сидят в углу – ни знакомой формы, ни знакомого лица. Когда я возвращаюсь на свое место, приходит Бланк с чаем – мутной, желтоватой жидкостью, единственное достоинство которой в том, что она горячая, а мы не можем избавиться от ночного холода, пробравшего нас до костей, не приняв чего-либо горячего внутрь.
В бараке густой, влажный, едкий воздух – вонь, наподобие той, которой иногда пахнет на тебя из набитых битком цыганских повозок. А как же иначе? Некоторые уже неделями валяются на этих нарах, не моясь и почти без одежды ночами, многие с открытыми ранами – все обовшивевшие.
У некоторых на ногах вонючие повязки, нет ничего, чтобы переменить хотя бы их, некоторые бродят полураздетыми, потому что в лазарете украли часть их одежды, некоторые находились уже на последней стадии чахотки. Неизвестность преследует нас как кошмар. Что будет дальше? Если бы мы только знали…