Мы долго молчим. Вдруг он начинает говорить о Германии. Его резкий, немного скрипучий голос становится удивительно мягким – словно он говорит о далекой возлюбленной. Словно приглашает первого встречного принять участие в своем величайшем счастье и страсти.
– Германия – цветущий луг, – наконец говорит он. – Германия – белоснежное ложе. Германия – чистейший источник…
– Послушай, малый, – говорит Хачек, Артист, – да напяль ты в конце концов шинель! Мы все носим их уже несколько недель, и хоть бы что!
– Пока… – бормочет малыш Бланк.
– А, ерунда! Думаешь, что так спасешься? Разве у всех нас нет вшей? Разве у всех нас нет ран? Вот видишь… Нет, приятель, это кисмет[5], приятель! Фатум, как еще говорят… Если что суждено, так и не дергайся, лежи и получай удовольствие!
– Хачек прав, Бланк! – говорю я примирительно. – Ты только понапрасну мерзнешь! Любая вошь может перенести болезнь, а на тебе их сотни – как и у всех!
– Но мне нужно быть вдвойне осторожным! – упрямо твердит он. – Я слабее всех!
Меня охватывает внезапная нежность к нему. Его мальчишеский чубчик свалялся и посерел от грязи. Ах, мне не следовало бы делать этого! Из моих глаз покатились крупные слезы, вызванные его видом.
– Юнкер, – тихо спрашивает он, – они нас все-таки забыли?
– Кто, малыш?
– Я имею в виду у нас на родине. Разве Германия не сильное, могущественное государство? Как могло случиться, что допустили такое обращение с нами? Ведь не преступники же мы, мы только воевали, честно и достойно, за свою родину, как и другие за свои страны. Почему же нас держат в темницах? Почему с нами обходятся как с преступниками? Нет, иначе не могу себе этого объяснить. Они нас забыли…
– Они должны удерживать границу до последнего человека! – внушаю я ему как ребенку. – Будем надеяться, все идет хорошо…
– Да, – говорит он, – да, конечно… Но кто-то все-таки должен думать и о нас! Ведь есть же у нас отцы, матери и братья… Есть же там кто-то, кто о нас вспоминает, кто когда-нибудь спросит: «Не забыты ли военнопленные?»
– Кто-нибудь да занимается, мальчик! Просто времени требуется много, ведь мы очень далеко. И к ним не доходят вести о нас…
– Да, – говорит он порывисто, – если бы мы имели возможность хотя бы написать! О, я рассказал бы им… Если бы мы были животными, мы давно околели бы, написал бы я им, но мы же люди… Однако нет никакой возможности… Наверное, они думают: «Ах, с нашими военнопленными всё в порядке. О них можно не беспокоиться. Ведь для них война кончилась…»
О, как он прав. Нет возможности получить весточку, сообщить о себе. Победили ли мы? Потерпели ли поражение? Ничего не знаем, ничего не слышим. Это самое скверное.