Выстрел последовал немедленно.
- Это был сам черт! - прохрипел Гржебин, обливаясь кровью и падая с гримасой на лице.
- Эй, санитары!
Гржебина в бессознательном состоянии уволокли санитары, а осмотревший его фельдшер на наши вопросы - выживет ли? - безнадежно махнул рукой.
И тогда мы поставили молчаливые точки над жизнью товарища и отошли, чтобы в бесславной войне прокладывать путь к вершинам власти китайскому генералу, очень щедрому, когда он в нас нуждался...
Но мы все ошиблись: эпизод имел странное продолжение, и я при нем присутствовал. Это произошло в старых казармах в Цин-ань-Фу, когда на меня внезапно навалилась тоска, ностальгия или как еще ее там называют... Последнее для каждого волонтера равносильно самому категорическому приказанию - пить! Пить все, что можно достать в ближайшей лавчонке, баре или в другом месте, не исключая и самого свирепого китайского пойла, прозванного русскими "ханышей". И с бутылкой этой умопомрачительной жидкости я забрался в каморку фельдфебеля, которого, кстати сказать, никогда не покидало мрачное настроение...
Мы мало разговаривали. За перегородкой изнывающие от безделья волонтеры тянули одну из бесконечных солдатских песен вроде:
О чем, дева, плачешь,
О чем слезы льешь?
Все это создавало тягуче-минорное подавленное настроение, точно бодрость и еле теплящийся фонарик надежды, тускло мерцающий на мачте человеческого бытия, со всех сторон обступал океан, колышущийся в бесшумной мертвой зыби, и гонимые немым отчаянием неприкаянные клочья облаков ползли по равнодушному, как крышка гроба, ночному небу.
Я выпил, затем еще, и во мне стало просыпаться желание говорить: жестокий хмель, печальная песня и сознание собственных непростительных ошибок почти загубленной уже жизни совместными усилиями раскрывали врата буйному словоизвержению. В нем разражался вольтаж неудовлетворенных желаний вперемешку с гордыми, но малоправдоподобными заявлениями, что я, филолог и аристократ духа, собственно говоря, очутился в этом захудалом отряде вовсе не из нужды, как это может показаться несведущему человеку, а исключительно из-за любви к сильным ощущениям... В том не будет ничего невероятного, и я, может быть, завтра уйду из отряда, чтобы занять достойное место среди себе подобных...
- Ты - великий человек, - убедительно сказал фельдфебель, - и я тоже, прибавил он, немножко помолчав, - завтра мы уйдем вместе; давай я тебя поцелую - мы братья!
Он потянулся ко мне, но на полдороге остановился: в дверях каморки стоял тот. кого мы считали давно погребенным, - Гржебин. Тут только я вспомнил, что несколько минут назад пение за стеной оборвалось - там царствовала тишина, водворенная чьим-то внезапным появлением, поразившим умы волонтеров.