«Отвоевался...»
Разрывая на себе истлевшую исподнюю рубаху, помогая зубами, кое-как перетянул раны, морщась и охая. Попытался было подняться, крикнуть кого из своих, но резкая боль повалила, опрокинула навзничь. Замельтешило в глазах...
Долго лежал лицом вверх, глядя на выгоревшее от зноя небо, чуя, как вместе с кровью уходят из тела силы, с каждой минутой сильней ощущая жажду, нестерпимое желание пить, от которого жарко трескались губы, поленом лежал в воспаленном рту пересохший язык.
Хряпающие звуки разрывов ушли куда-то правее. Галкин то слышал их, то они пропадали опять. Сознание его заслонялось все чаще чем-то мерцающе красным, сквозь которое слышался жалобный, словно и не его голос: пи-и-ить... пи-и-ить... пи-и-ить... И где-то еще оставалась надежда, что ребята его не бросят, вернутся и подберут.
В одно из мгновений, когда сознание несколько прояснилось, ему вдруг почудилась новая перестрелка. Частую дробь немецких автоматов перебивали редкие хлопки винтовочных выстрелов. Показалось, что он даже слышал крики «ура». Но вскоре опять все смолкло, опять наступила звенящая, знойная тишина. «Пи-и-ить... пи-и-ить... пи-и-ить...» — просила она тонким, жалобным голосом. Между глазами и небом мелькнула размытая тень. Он попытался что-то сказать, но сам не услышал свой голос. Собрав последние силы, поднял здоровую руку и попытался ею махать...
Но вот небо над ним закрыло что-то большое и темное. Отодвинулось, раздвоилось, ушло в пространство, сказав по-русски: «Ух ты, как изорвало его!» Затем его принялись ощупывать чьи-то руки, подлаживаясь, как бы удобнее взять. Он даже расслышал такую фразу: «Вот если б винтовки — носилки можно бы сделать. А из этих телячьих ног (так называли в полку автоматы) и не сочинишь ни хрена...»
Он попытался сказать, что пусть несут как угодно, лишь бы не оставляли немцам, но только пошевелил губами. Его подхватили и поволокли...
При спуске в овраг их вновь обстреляли. Те, что тащили Галкина, так припустили под горку с раненым, что он потерял сознание опять.
Очнулся в какой-то избе и открыл глаза. Долгое время перед глазами все плыло. Потом размытые контуры предметов стали входить в свои рамки, и Галкин увидел коричневый, в трещинах, потолок. Перевел глаза на стену.
Мирно тикавшие ходики показывали семь, но что это было — утро? вечер? Тот самый день или уже следующий? Если тот, то он пролежал возле грейдера, истекая кровью, примерно с двенадцати дня.
Его успели перевязать, переодели в чистое. Возле кровати стоял санитар и что-то объяснял человеку со шпалами в зеленых петлицах, должно быть доктору. Тот, с любопытством поглядывая на Галкина, проговорил: «Ты смотри, как его разделало! А он еще живой и даже памяти не потерял...»