Тут его снова быстренько на вливание, снова на перевязку. Все грязное посдирали, разрезали, сняли, помыли младшего лейтенанта, переодели в чистое.
К вечеру делает доктор обход — и опять: как себя чувствуете? Галкин не очень жалуется, говорит, ничего, вот только дышать, заявляет, нечем, и просит открыть все окна. А доктор ему: напротив, дескать, в палате у нас настолько свежо, что на мне вот пальто под халатом, и то я зябну. Но чует, с раненым что-то неладно, и тут же его в операционную.
Утром очнулся — в теле какая-то легкость. Рядом девчонка эта, Васянина. Всю ночь продежурила возле него. Доктор приходит: как температура, не было ли рвоты, есть ли аппетит?
Рвоты-то нет, отвечает Галкин, а вот насчет аппетита и сам не пойму...
— Ну, это сейчас установим, проверим, — говорит ему доктор и велит принести разведенный спирт. — Не откажешься?
— Что вы! После него я хоть собаку съем...
Выпил — и тут же за пищу. Съел — просит еще.
С тех пор и пошел на поправку. Но вскоре его с другими тяжелыми в Томск, за Урал отправили, потому как Калинин стал городом фронтовым. И Васянина в поезде с ними. Она, как раненых привезла на машине, так и осталась при госпитале, деваться ей некуда все равно.
В дороге Галкину снова сделалось хуже, нога вся распухла, пальцы стали чернеть. Началась гангрена. Едва и живым бы добрался до места, если бы не Васянина, не отходила она от него ни ночью ни днем.
В Томск привезли — Галкина сразу к профессору. Тот еще одну операцию... Про профессора этого прямо сказки ходили. Дескать, мастер такой по части отрезать и вырезать — хвост на бегу у собаки отхватит и снова приставит. И никто не заметит, когда он и шов наложил.
Ну, починил его тот профессор, и пролежал Галкин в госпитале аж до самой весны. А чтобы не скучно раненым было, им патефон притащили в палату. Вот и развлекал своих соседей бывший взводный Шульженкой да Руслановой...
Выписали весной. Комиссовали, признали годным к нестроевой. Направили в батальон охраны в прифронтовой городишко — мосты, склады разные охранять. Про-кантовался там с месяц — вдруг подает рапорт: дескать, на фронт добровольцем хочу. А батальонный вернул тот рапорт, сказал, чтоб больше с такими делами он к нему не совался.
Галкин пишет тогда в Наркомат обороны. «Не возражают», — оттуда ответ. Но тут начальник местного гарнизона уперся. Ты, кричит, бойцам своим пример сознательной дисциплины должен показывать, а на деле что вытворяешь?.. Служи, трах-тах-тах, где родина приказала, не смей самовольничать у меня!
Галкин же не унимается, пишет на имя товарища Сталина. И полевую почту указывает, куда бы хотел попасть.